Дэниэл Деннет - Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Скиннер заявил, что одно лишь простое повторение фундаментального дарвиновского процесса (оперантное обусловливание) может объяснить всякую умственную деятельность, всякое обучение в случае не только голубей, но и человека. Когда критики настаивали, что мышление и обучение гораздо, гораздо сложнее, он (и его сторонники) чувствовал, что речь зашла о небесных крючьях, и отметал эти возражения, объявляя их авторов невежественными сторонниками дуализма, ментализма и антисциентизма. В этом они ошибались; критики – во всяком случае, лучшие из них – просто утверждали, что разум состоит из гораздо большего количества подъемных кранов, чем полагал Скиннер.

Скиннер был алчным редукционистом, пытавшимся одним махом объяснить весь замысел (и его свойства). Правильно было бы ответить ему: «Неплохая попытка, но на деле все гораздо сложнее, чем вы думаете!» И сказать это следовало бы без всякого сарказма, ибо попытка Скиннера и в самом деле была неплохой. Он высказал замечательную идею, которая в течение полувека вдохновляла (или подстрекала) исследователей упрямо проводить эксперименты и строить модели, позволившие многое узнать. По иронии судьбы в том, что разум и в самом деле устроен исключительно сложно (слишком сложно для того, чтобы его можно было описать с точки зрения бихевиоризма), психологов убедили постоянные поражения иного извода алчного редукционизма, который Хаугеленд окрестил «Старым добрым искусственным интеллектом» (СДИИ) 709. СДИИ возник благодаря идее Тьюринга, что компьютер может быть бесконечно сложным , но все компьютеры можно собрать из простых элементов. Если простые элементы Скиннера представляли собой произвольные пары стимулов и реакций, которые затем раз за разом подвергались оказываемому окружающей средой давлению отбора и тем самым подкреплялись, то простые элементы Тьюринга были внутренними структурами данных – различными «состояниями процессора», которые можно было создать, чтобы дифференцированно отвечать на бесконечное множество различных вводных, формируя машинное поведение любой вообразимой степени сложности. Вопросом, требующим дальнейшего исследования, оставалось, какие из этих внутренних состояний были изначально заданы, а какие следовало пересмотреть в свете полученного опыта. Подобно Чарльзу Бэббиджу 710, Тьюринг понимал, что поведение объекта не обязано быть какой-либо простой функцией истории воспринятых им самим стимулов, поскольку с течением эпох он мог аккумулировать огромное количество замысла, что позволило бы ему использовать свое сложное внутреннее устройство для опосредования своей реакции на раздражители. В конце концов исследователи, моделировавшие СДИИ, воспользовались этой абстрактной возможностью для создания конструкций поразительной сложности, которые тем не менее были самым смехотворным образом неспособны воспроизвести мыслительные процессы, подобные человеческим.

Сегодня среди когнитивистов доминирует следующая ортодоксальная точка зрения: создававшиеся в недавнем прошлом простые модели восприятия, обучения, памяти, образования и понимания речи являются слишком простыми; однако эти простые модели зачастую были удачными попытками, без которых мы бы все еще задавались вопросом о том, насколько простыми могут в конечном счете оказаться вся эти явления. Полезно занять позицию алчного редукционизма и ошибиться, полезно испробовать простую модель, прежде чем погрязнуть в подробностях. Простая генетика Менделя была неплохой попыткой, и то же можно сказать о заметно более сложной «гороховой генетике», в которую она превратилась в руках специалистов в области популяционной генетики – несмотря даже на то, что зачастую она опиралась на такие упрощения, представляющиеся сегодня вопиющими, что Фрэнсис Крик порывался объявить ее ненаучной. Кристаллы глины Грэхама Кэрнса-Смита – неплохая попытка, как и программа для игры в шашки Арта Сэмюэля – как мы уже поняли, они шли в правильном направлении, хотя их модели и слишком просты.

На заре возникновения компьютеров Уоррен Мак-Каллок и Уолтер Г. Питтс создали великолепно простые «логические нейроны», из которых можно было плести «нейронные сети», и некоторое время казалось, что они, возможно, решили проблему мозга. Несомненно, до того как они выступили со своим скромным предложением, неврологи понятия не имели о том, как подступиться к проблеме мозговой деятельности. Достаточно лишь прочитать в наиболее теоретических работах 1930–1940‐х годов об их смелых, но ошибочных догадках, чтобы понять, какой грандиозный подъемник подарили нейробиологии Мак-Каллок и Питтс 711. Благодаря им появились такие новаторы, как Дональд Хебб 712и Фрэнк Розенблатт 713, чьи «Перцептроны», как вскоре показали Мински и Паперт 714, были неплохой попыткой, хотя и чрезмерным упрощением. Теперь, несколько десятилетий спустя, под флагом коннекционизма возникла новая волна более затейливых, но все еще достаточно простых неплохих попыток, исследующих те территории Пространства Замысла, куда не добрались их предшественники 715.

Человеческий разум – удивительный подъемный кран, и для его создания, поддержания в рабочем состоянии и обновления потребовалось немало проектно-конструкторской работы. Это – «спенсерианское» послание Дарвина. Так или иначе, на протяжении эпох (и за последние десять минут) воздействие окружающей среды формировало ваш разум в его нынешнем состоянии. Часть этой работы была проделана естественным отбором, а остальное – в ходе тех или иных процессов проб и ошибок, наподобие тех, которые мы обсуждали в этой главе. Здесь нет никакого волшебства, никаких внутренних небесных крючьев. Любые предлагаемые нами модели подъемных кранов, несомненно, окажутся слишком простыми в том или ином отношении, но мы подходим все ближе к истине, для начала проверяя простые идеи. Хомский был одним из главных критиков таких неплохих попыток, отметавшим все, начиная с Б. Ф. Скиннера, продолжая такими знатоками и бунтарями СДИИ, как Герберт Саймон и Роджер Шанк, и заканчивая всеми коннективистами; он всегда был прав в том, что пока что их идеи слишком просты, но также проявлял враждебность к тактике проверки простых моделей, неуместно накаляя атмосферу, в которой шла дискуссия. Давайте в рамках теоретического эксперимента согласимся, что Хомский лучше кого бы то ни было понимает, что разум и языковой орган, играющий такую важную роль и обеспечивающий превосходство человеческого разума над сознаниями животных, – это структуры настолько систематизированные и сложные, что перед ними пасуют все существующие на сегодняшний день модели. Казалось бы, это лишь дает дополнительный стимул для поиска эволюционного объяснения появления этих великолепных механизмов. Но хотя Хомский и поведал нам об абстрактной структуре языка – подъемного крана, больше других сделавшего для того, чтобы установить все остальные подъемные краны культуры, – он яростно отговаривает нас от того, чтобы относиться к нему как к подъемному крану. Неудивительно, что мечтатели, грезящие о небесных крючьях, так часто признают его авторитет.