Дэниэл Деннет - Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Как и в случае Баха, процесс создания других частей Древа Жизни отличается от мартышек за печатными машинками тем, что в его ходе исследуется лишь Исчезающе малая часть Чрезвычайно большого количества возможностей. Снова и снова создаются инструменты, облегчающие это исследование, – подъемные краны, ускоряющие занимающий целые геологические эпохи процесс подъема в Пространстве Замысла. Сегодня наша технология позволяет нам ускорить исследования, которые мы ведем в Пространстве Замысла повсеместно (не только генная инженерия, но и моделирование всех мыслимых вещей при помощи компьютера – в том числе и этой книги, которую я никогда бы не смог написать без текстового редактора и электронной почты), но нам никогда не преодолеть собственной ограниченности – или, точнее, уз, связывающих нас с актуальностью. Вавилонская библиотека конечна, но Чрезвычайно огромна, и нам никогда не исследовать всех ее чудес, ибо в каждый момент мы, подобно подъемным кранам, должны возводить свое здание на том фундаменте, который заложили на сегодняшний день.

Памятуя о неизбежном риске алчного редукционизма, мы могли бы задуматься о том, сколь много из драгоценных для нас вещей можно объяснить в свете того, что они сконструированы. Вот крошечный насос интуиции: что хуже – разрушить чей-то проект, даже если это модель Эйфелевой башни, построенная из тысяч палочек от леденцов, или собранный человеком запас таких палочек? Все зависит от цели проекта: если кому-то просто нравится конструировать и менять конструкцию, строить и перестраивать, то более тяжким грехом будет уничтожить запас палочек от леденцов; в противном случае более тяжким преступлением будет разрушить созданный с большим трудом результат проектно-конструкторской работы. Почему убить кондора гораздо хуже, чем корову? (Думаю, что каким бы тяжким грехом вы ни считали убийство коровы, мы согласимся, что убить кондора гораздо хуже, ибо если кондор вымрет, существующая на данный момент совокупность замыслов понесет гораздо более тяжелый ущерб.) Почему убить корову хуже, чем двустворчатого моллюска? Почему уничтожить секвойю хуже, чем равное ей по весу количество сине-зеленых водорослей? Почему мы торопимся снять высококачественные копии фильмов, музыкальных записей, партитур, книг? «Тайная Вечеря» Леонардо да Винчи, увы, разрушается на стене в Милане, несмотря на предпринимавшиеся в течение веков попытки сохранить ее (а иногда и из‐за них). Почему уничтожить ее фотографии, сделанные тридцать лет назад, будет не менее дурно (и, может быть, даже хуже), чем разрушить какую-то часть существующего сегодня «оригинала»?

На эти вопросы нет очевидных и непротиворечивых ответов, а потому взгляд с точки зрения Пространства Замысла не объясняет проблему ценности исчерпывающим образом; но он, по крайней мере, позволяет увидеть, что происходит, когда мы пытаемся унифицировать свое понимание ценности в рамках единой системы. С одной стороны, благодаря этому можно объяснить наше интуитивное понимание того, что уникальность или индивидуальность обладает сущностной ценностью. С другой – позволяет обосновать несоизмеримость ценностей, которые обсуждают люди. Что дороже, человеческая жизнь или «Мона Лиза»? Немало людей отдали бы жизнь, чтобы спасти картину от уничтожения, и есть многие, кто, если их подтолкнуть, отдали бы за нее чью-то чужую жизнь . (Вооружены ли охранники Лувра? Что они предпримут в случае необходимости?) Стоит ли спасение пятнистой неясыти ограничения жизненного выбора тысяч людей, на которых повлияют соответствующие меры? (И вновь значение события осознается лишь задним числом: если чей-то жизненный выбор – быть лесорубом, то мы в одночасье обесцениваем вложенные им в воплощение этого плана силы и время так же безоговорочно (и, строго говоря, еще более безоговорочно), как если бы превратили все его накопления в груду бесполезных мусорных облигаций.)

В какой «точке» начинается и заканчивается человеческая жизнь? Заняв дарвинистскую позицию, мы с неопровержимой ясностью видим, что нет никаких надежд открыть очевидный ориентир, идущий в «счет» скачок в процессе жизни. Нам нужно устанавливать границы; для многих важных с точки зрения морали целей нам нужны четкие определения жизни и смерти. Слои перламутра – догмы, наращиваемые, чтобы защитить такие, по сути, произвольные попытки, хорошо знакомы и постоянно нуждаются в обновлении. Нам следует забыть о фантазии, будто наука или религия смогут отыскать какой-нибудь надежно спрятанный факт, который расскажет нам, где именно устанавливать эти границы. Нет «естественного» способа указать на момент рождения человеческой «души», как нет и «естественного» способа указать на момент рождения вида. И в противоположность тому, что утверждают многие традиционалисты, я полагаю, что все мы интуитивно чувствуем, что факт окончания человеческой жизни может иметь разную ценность. Большинство человеческих эмбрионов погибает в результате самопроизвольных выкидышей – к счастью, эти эмбрионы всего лишь τέρατα , безнадежные чудовища, чьи шансы на выживание практически равны нулю. Является ли это ужасным злом? Виновны ли матери, чьи тела отторгли такие эмбрионы, в непредумышленном убийстве? Разумеется, нет. Что хуже: предпринять «героические» усилия, чтобы сохранить жизнь нескольким ужасно изуродованным младенцам, или предпринять столь же «героические» (хоть и неоцененные) усилия, позаботившись, чтобы такой новорожденный умер как можно быстрее и безболезненнее? Я не хочу сказать, что дарвинистское мышление дает нам ответ на такие вопросы; я хочу сказать, что дарвинистское мышление помогает увидеть, почему тщетны надежды традиционалистов разрешить эти задачи (найти этический алгоритм). Нам следует отринуть мифы, из‐за которых освященные веками решения кажутся неизбежными. Иными словами, нам нужно повзрослеть.

В число драгоценных артефактов, которые стоит сохранить, входят культуры во всей их целостности. На нашей планете до сих пор существует несколько тысяч разных языков, на которых ежедневно говорят, но их число быстро сокращается 915. Когда умирает язык, нас постигает утрата, сопоставимая с потерей вида живых существ, а когда умирает культура, носители которой говорили на этом языке, то утрата еще горше. Но и здесь мы снова сталкиваемся с несоизмеримыми явлениями и отсутствием простых ответов.

Я начал эту книгу с песенки, которую люблю и которая, надеюсь, будет жить «вечно». Я надеюсь, что мой внук выучит ее и передаст своему внуку, но в то же время сам я не верю в столь трогательно выраженные в этой песенке принципы (и, честно говоря, не желаю, чтобы в них верил мой внук). Они слишком просты. Они, если говорить напрямик, ошибочны – так же ошибочны, как представления древних греков о богах и богинях, живущих на Олимпе. Верите ли вы в антропоморфного в буквальном смысле слова Бога? Если нет, то вам придется согласиться со мной, что моя песенка – прекрасная, утешительная ложь. Является ли она тем не менее ценным мемом? Я, безусловно, так и считаю. Это скромная, но прекрасная часть нашего наследия, сокровище, которое нужно сберечь. Но нам нужно признать, что так же как были времена, когда планета не была приспособленной для жизни тигров, наступают времена, когда они больше не смогут жить в дикой природе – лишь в зоопарках и заповедниках; и то же самое верно в отношении множества сокровищ нашего культурного достояния.