Анна Сергеева-Клятис - Повседневная жизнь Пушкиногорья

Зимой в псковской деревне особенно одиноко и безотрадно. Вот как описывает зимние дни постоянно живший в Пушкинском заповеднике С. С. Гейченко: «Наша ветхая лачужка и печальна и темна. Ее продувает насквозь. <���…> На дворе вот уже который день буря мглою небо кроет… Снегу намело повсюду до застрех. Дороги закрылись. Ночью кажется, что за окном зверье, волки воют и кто-то плачет. У нашего кота от этого вся шерсть встает дыбом, и он тоже начинает выть» [276] Гейченко С. С. Письмо В. Звонцову, 14 января 1981 г. // А у нас, в Михайловском, или Домашняя история пушкинского заповедника в письмах. М., 2000. С. 268. . При сильных морозах дом Пушкина протапливался плохо, нужны были постоянные усилия по поддержанию в нем тепла. Однако, как ни странно, Михайловское вызывает у поэта скорее отрадные чувства, странная ностальгия посещает его в стенах дома, в котором он совсем недавно чувствовал себя почти пленником и из которого стремился вырваться на свободу. Отсюда он пишет П. А. Вяземскому более откровенно, без светской бравады: «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутою тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.» [277] Пушкин А. С. Письмо П. А. Вяземскому, 9 декабря 1826 (№ 208) // Пушкин А. С. ПСС. Т. 10. С. 167. .

Нельзя сказать, чтобы во время своего уединения в деревне в ноябре — декабре 1826 года Пушкин много написал. Был создан первый вариант стихотворения, посвященного И. И. Пущину, «Мой первый друг, мой друг бесценный…» — вероятно, зима и занесенное снегом Михайловское напомнило поэту о внезапном приезде к нему Пущина почти два года назад. Обстоятельства, которые за прошедшее с этого визита время подготовила для них обоих большая история, заставили его по-новому взглянуть на событие двухлетней давности.

Однако главным образом Пушкин был занят в Михайловском написанием, как он сам выразился, «презренной прозы» — «Записки о народном воспитании». Это был первый акт драмы взаимоотношений Пушкина с Николаем I. Проза была не то что презренной, но заведомо не художественной, Пушкин писал публицистическую статью. Записка была заказана ему императором еще в сентябре, вскоре после их разговора через А. X. Бенкендорфа, который сообщал Пушкину: «…Его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения; и предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания» [278] Цит. по: Измайлов Н. В. Вновь найденный автограф Пушкина — записка «О народном воспитании» // Временник Пушкинской комиссии. 1964. Л., 1967. С. 8. . В последних словах этого письма, по мнению Н. В. Измайлова, заключалось недвусмысленное напоминание не только о недавней ссылке, но прежде всего о декабристах и о значении для них вольнолюбивых стихов Пушкина.

Принято считать, что это странное поручение носило характер экзамена на лояльность и потому представляло для Пушкина большую трудность. Не случайно он взялся за перо, только когда оказался вдали от шума столицы, на досуге в деревне. Можно, однако, предположить, что Николаем Павловичем двигало не только желание испытать Пушкина. Возможно, он надеялся получить от этого человека, очевидно, умного (что было отмечено царем после личного разговора с Пушкиным), одаренного, горевшего каким-то внутренним огнем, высказавшего явное желание сотрудничать с властью, а не идти против нее, полезные советы относительно будущего обустройства России. Как справедливо думалось царю, желавшему никогда больше не сталкиваться с фрондой, образование здесь играет не последнюю роль.

Пушкин, как кажется, разглядел эту тайную мысль Николая Павловича. В дневнике А. Н. Вульфа записаны размышления, высказанные Пушкиным вслух во время их более поздней встречи в Михайловском: «Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: „Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтобы сделать добро…“» [279] Вульф А. Н. Дневник. Запись от 16 сентября 1827 // Вульф А. Н. Дневник 1827–1842 годов: Любовные похождения и военные походы. С. 38. . Записка была готова к 15 ноября, но Пушкин не уехал сразу с чувством выполненного долга в Москву. Он прожил в деревне еще дней десять.

Около 25 ноября Пушкин выехал во Псков, готовясь к отъезду в Москву. Но случайные обстоятельства задержали его. По дороге в Москву в районе села Козырькова Пушкин выпал из ямской повозки и получил сильный ушиб, заставивший его остаться на Псковщине почти на три недели. Об этом нам уже доводилось писать выше. Он не вернулся в деревню, а был доставлен во Псков и остался в местном трактире, где ждал снега, постепенно приходил в себя и набирался сил для дальней дороги в Москву. Играл, разумеется, в карты. В письме одному своему московскому приятелю сообщал: «…от бешенства я играю и проигрываю» [280] Пушкин А. С. Письмо В. П. Зубкову, 1 декабря 1826 (№ 214) // Пушкин А. С. ПСС. Т. 10. С. 622 (пер. с фр.). , другому жаловался: «…покамест сижу или лежу во Пскове» [281] Пушкин А. С. Письмо С. А. Соболевскому, 1 декабря 1826 (№ 215) // Там же. С. 172. . Однако за время пребывания во Пскове он успел отдать свою рукопись о народном образовании в переписку и прямо из Пскова, не показав ее даже П. А. Вяземскому, уму и опыту которого доверял в этих делах больше всего, отправил в Петербург Бенкендорфу.

Пушкин вернулся в Москву только 20 декабря, по снегу. Поездка его измотала, чувствовал он себя неважно. С собой, по просьбе соседок и по собственному влечению сердца, он привез стихотворение Н. М. Языкова «Тригорское», посвященное П. А. Осиповой, намереваясь напечатать его в журнале «Московский вестник». Стихотворение ему понравилось, он вообще ценил дарование молодого Языкова. К тому же оно напоминало о прошедшем лете, и, как ни странно, эти воспоминания кипучей московской жизни казались ему приятными: тишина, природа, спокойствие, безмятежность… Так или почти так теперь, по прошествии бурных трех месяцев, ему представлялось недавнее прошлое: