Коллектив авторов История - Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века

Как мы уже отмечали в ряде работ, создание корпуса следует рассматривать в контексте политики, проводившейся аннинским правительством в отношении дворянства в целом – политики, в основе которой лежало представление о предпочтительности охотной, ревностной службы. Представление это, в свою очередь, опиралось на определенные антропологические концепции, предполагавшие наличие у каждого человека природной склонности, или génie , к тому или иному виду службы; только получив назначение в соответствии со своей склонностью, дворянин мог служить охотно , со рвением. Успешный правитель должен был манипулировать служащими, чтобы добиться от них охоты и рвения ; для этого следовало обеспечить анкуражирование (от фр. encourager ) служащих путем справедливого повышения в чинах и назначения на службу в соответствии с их склонностями. Способность отозваться на такое анкуражирование охотой и рвением говорила о наличии у служащего амбиции и честолюбия , трактовавшихся теперь и как отличительная черта, и как необходимое свойство истинного дворянина. Противоположность честолюбию – косность, закоснение , которые могли быть результатом как неправильного воспитания и отсутствия «анкуражирования», так и неспособности поддерживать дворянский образ жизни [684]. Отсюда внимание, уделяемое в правительственных документах этого времени уровню благосостояния дворян: наличие не менее чем 100 душ м. п. заявляется в них как необходимое условие способности жить «чисто, честно и неубого» [685], то есть так, как приличествует honnête homme . Представления эти разделялись такими деятелями, как граф Остерман и фельдмаршал Миних: они были заложены уже в учредительные документы корпуса и воплощались в жизнь привлеченными на службу в корпус иностранными офицерами-экспертами. В результате корпус становится лабораторией по отработке приемов выявления и оценивания желаний и склонностей, их классификации и стимулирования.

Ключевые принципы организации корпуса, включая ссылку на «жени, то есть натуральное склонение к чему», были, как известно, сформулированы еще во второй половине 1720‐х в анонимном проекте из бумаг Верховного Тайного совета [686]. Указ о создании корпуса подхватывает эту тему, подчеркивая, что «не каждого человека природа к воинскому склонна», и предписывая «видя природную склонность, по тому б и к учению определять» [687]. Устав корпуса специально предусматривал размещение всех кадет в одном доме (а именно в Меншиковском дворце на Васильевском острове), по примеру прусского и датского кадетских заведений, дабы молодые люди меньше тратили время на «гуляния и непристойные обхождения», но, наоборот, находились «как в учении, так и в прочем их состоянии» под «непрестанным надзиранием». Учеников предписывалось разделять на классы, смотря «по учению, по диспозиции, и по понятию каждого», а самим ученикам следовало «себя учтивым обхождением показывать». Учителя, непрестанно надзирая над кадетами, должны были искоренять «лжи, неверности, и прочие шляхетству непристойные пороки» [688].

Происхождение и авторство этих документов нам неизвестно [689], но, учитывая особую роль в их выработке Кабинета и близость заложенных в них педагогических принципов к разрабатывавшемуся под руководством гр. А. И. Остермана проекту реформы Морской академии, следует предположить, что содержательная часть указов могла быть продиктована самим графом Андреем Ивановичем [690]. Особое значение для понимания замыслов создателей корпуса имеет и ссылка на прусский образец [691]. Берлинский кадетский корпус, как известно, находился под сильнейшим влиянием пиетистов; при этом известно о личных связях с Франке и Остермана, и Миниха [692]. Сближало Миниха с педагогической школой Франке и огромное почтение, которое фельдмаршал питал к Фенелону и его доктрине [693]. Мы видим, что в первые годы существования корпуса (до своего отбытия на войну сначала в Польше, а затем с турками) Миних принимал непосредственное участие в его обустройстве, регулярно посещал школу и входил в мелкие и мельчайшие детали ее быта, при необходимости выпуская детальные инструкции [694]. Однако и после отъезда к армии Миних, видимо, имел достаточно возможностей проводить в корпусе свою политику: после отставки первого директора корпуса, барона Иоганна Людвига Потта фон Любераса, учебное заведение ненадолго возглавил брат фельдмаршала, барон Миних [695], а затем, начиная с 1734 года – Абель Фридрих фон Теттау, бывший прусский офицер и, судя по некоторым указаниям, «свойственник» фельдмаршала [696]. Живыми носителями соответствующих педагогических и административных представлений были последовательно привлекавшиеся в корпус иностранные офицеры. Сразу же при создании корпуса из его берлинского аналога были выписаны фельдфебели Якоб Грейсс (Greiss) и Иоганн Андреас Ульрих (Ulrich), принятые на службу в офицерских чинах; Ульрих прослужил в корпусе несколько десятилетий. Ключевую роль в создании корпуса и оформлении там регулярных административных практик сыграли Карл Дебодан (де Бодан), также учившийся в юности в Cadets du Prince Royal (то есть в берлинском корпусе, которым в качестве наследника престола командовал будущий Фридрих II) в Пруссии и занявший в корпусе должность майора, то есть второго по старшинству офицера; и капитан Фридрих фон Раден (ум. 1744), также принятый на службу из Пруссии и учившийся некоторое время в Кенигсбергском университете [697]. Во многом именно эти эксперты и обеспечивали преемственность используемых в корпусе методов и дисциплинарных технологий на протяжении 1730–1750‐х годов Иоганн Бенджамин фон Зигхейм, принятый на должность «обер-профессора» в 1734 году, сохранял этот пост еще и в середине 1750‐х. В корпусе он оказался благодаря приглашению своего брата, Иоганна фон Зигхейма, служившего в корпусе поручиком с 1732 года. В 1737 году Иоганн перешел капитан-поручиком в Преображенский полк, однако в 1742 году он вернулся в корпус исполняющим обязанности директора и оставался в этой должности до 1756 года, когда его сменил А. П. Мельгунов, который сам был выпускником школы [698].

С точки зрения конструирования в корпусе особой модели повседневности существенно уже само наличие здесь устава и штата, регулирующих внутреннее устройство школы; кроме того, корпус – также в отличие от более ранних школ – был воинской частью, а значит, там действовали и военно-административные правила. Неизбежным следствием стала куда более высокая, чем в петровских училищах, степень регламентации и бюрократизации внутренней жизни. В корпусе проводились регулярные утренние совещания старших офицеров, на которых обсуждались сношения с разными инстанциями, внутренние назначения, хозяйственные вопросы [699]. Обязанности учителей фиксировались в контрактах-капитуляциях [700], велся учет их отлучкам и опозданиям, на основании чего составлялись третные доклады, дабы обер-профессор «о прилежности или неприлежности их свидетельства учинить мог» [701]. Примечательно уже само появление должности «обер-профессора», призванного надзирать за учителями и обеспечить преподавание «по лутчей и самой лехкой методе» (хотя при этом и «не чинить […] в том без ведома командира никакой перемены») [702].