Коллектив авторов История - Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века

Разумеется, встречались исключения. Адам Олсуфьев, один из лучших учеников, в 1739 году писал «экстемпоре» по латыни; «компоновал» на французском и переводил с немецкого на французский «экстемпоре весьма изрядно»; рисовал миниатюры; знал русскую историю; имел «начало доброе» в математической географии; фехтовал; обучался «филозофии рационалис» и освоил часть «юс натуре»; освоил всеобщую историю «до окончания Каролевой фамилии» [727]. Однако типичным, видимо, следует считать уровень, достигнутый Николаем Неплюевым, который, по мнению начальства, «к наукам прилежал нарочито, но в том успех имел посредственный». К 1751 году Неплюев (поступивший в 1744 году) окончил арифметику и «нетвердо» геометрию, «посредственно» выучил фортификацию; мог переводить на немецкий и говорить на нем «нарочито», «посредственно» овладел немецким письменным «штилем», начал переводить «худо» с немецкого на французский. Неплюев освоил на немецком историю (до императора Тиберия) и географию; и то и другое «нетвердо». Зато молодой человек «нарочито» рисовал «ландшафты и картуши тушью», «нарочито» фехтовал, «хорошо» танцевал польский, менуэт и ездил верхом [728]. Описанный набор предметов и составлял, видимо, тот общий культурный багаж, который большинство молодых дворян выносило из корпуса.

Кем же были молодые дворяне, из которых в Кадетском корпусе пытались сформировать «истинное шляхетство»? В литературе встречаются две оценки социального состава учащихся Кадетского корпуса, обе из них в равной мере основанные скорее на общем впечатлении, чем на каких-то данных. С одной стороны, можно встретить ссылки на И. И. Шувалова, утверждавшего, что «в кадетский корпус никого нет, кроме самых бедных, и за кем сто душ, то уже богатым почитается, а половина почти, кои своих служителей не имеют, и сами чорныя нужныя работы исправляют» [729]. С другой стороны, приводится мнение Г. А. Гуковского, который писал, характеризуя социальную среду в корпусе и вокруг него, что «средства орудия и культуры оказались в руках высшего слоя родового состоятельного дворянства, крепкого и экономической независимостью, и „связями“» [730]. Как мы увидим, прав скорее Гуковский. Хотя корпус был формально и открыт для всего дворянства и хотя указ 9 февраля 1737 года делал обучение в школах обязательным именно для беднейших дворян, на практике кадеты представляли преимущественно тот верхний сегмент среднего дворянства – и в смысле чинов, и в смысле богатства, – который сыграл ключевую роль в событиях 1730 года и который И. В. Курукин называет «становым хребтом» империи [731].

Манифест о создании корпуса предполагал зачисление в него на добровольной основе «желающих», которые приглашались самостоятельно являться для записи в новое училище [732]. Для аннинского правительства это был довольно принципиальный момент, прямо вытекавший из упоминавшихся выше антропологических представлений: только получив служебное назначение в соответствии со своей склонностью, дворянин мог служить «охотно», со рвением [733]. В. Н. Татищев, активно вовлеченный в правительственные дискуссии лета 1731 года, подчеркивал в письме И. Д. Шумахеру из Москвы от 16 августа, что в создаваемый корпус «кадетов будут собирать волею, кто похочет»: на фоне практик петровского времени это, очевидно, рассматривалось как новаторская идея [734]. Не менее важно, что обучение в корпусе сулило молодым дворянам возможность сразу попасть «в унтер-офицерские и в прапорщичьи, а которые больше знают, и подпоруческие и поруческие» чины [735], «не быв в солдатах и матросах и других нижних чинах» [736]; к тому же, как подчеркивалось в документах, обучение в корпусе было бесплатным, а кадеты брались на полное казенное содержание. Можно было бы предположить, что такая возможность для социальной мобильности через образование должна была быть особенно привлекательной для дворянской мелкоты, не имевшей других перспектив выбиться в чины.

И действительно, в отличие от более ранних петровских школ, корпус и в самом деле открывал дорогу к классным чинам. По данным А. В. Висковатова, за период с 1732 по 1762 год включительно в корпус было принято 2508 человек, выпущено из корпуса – 1455 [737]. Нами учтено 2355 поступивших и 1659 покинувших корпус за этот период [738]. Таким образом, речь идет о достаточно представительных данных. Из 1483 человек, по которым у нас есть данные, 135 умерло во время учебы, еще несколько десятков были уволены с абшидом по болезни без ранга. Подавляющее большинство (не менее 70 % учтенных нами кадет) получили при выпуске офицерские чины, как это и обещало правительство. В том числе 713 человек получили чины прапорщика, 285 – подпоручика (или прапорщика в инженерных войсках или Кадетском корпусе), 221 – поручика (или подпоручика в инженерных войсках или корпусе). До трех десятков человек покинули корпус с более высокими чинами (армейского капитана, поручика гвардии или технических войск) – как правило, после нескольких лет преподавания или службы в корпусе. С другой стороны, порядка 40 человек были выпущены сержантами (и аналогичными чинами) и около 60 человек – младшими унтер-офицерами. И если выпуск сержантом, как правило, не рассматривался как дисциплинарное наказание, а отражал весьма скромные успехи в науках, то отчисление капралом, а тем более рядовым (порядка 70 человек) или «в армию кадетом» (38 человек) было обычно именно наказанием за серьезные проступки. Кроме того, кадетов могли отчислить рядовым или унтер-офицером и за «превозшедшими летами», и за «ненадежность к наукам». Хотя большинство отправлялось после выпуска в армию, кадеты также определялись и адъютантами к генералам, в штатскую службу, в кавалерию (в частности, полковыми берейторами), в гвардию, в том числе гренадерами поручичьего ранга в Лейб-компанию. В 1755–1756 годах порядка сотни выпускников было определено к межеванию. Несколько человек были направлены в ландмилицию и гарнизоны, в том числе по болезни. Заметим, что в этом отношении корпус разительно отличался от своего берлинского прообраза: там в первые десятилетия его существования лишь единицы выпускались офицерами, остальные же направлялись в полки унтер-офицерами и производились в лейтенанты только после прохождения практики в течение нескольких лет [739].

Поначалу, однако, прагматическая ценность обучения в корпусе должна была быть неочевидной для дворянского сообщества в целом – и вовсе не потому (или не только потому), что сообщество это сомневалось в ценности образования вообще. Дело в другом: петровские школы, по-видимому, оставили по себе очень плохую память среди дворян. Не говоря уже о том, что зачисление в них начиная с середины 1710‐х годов производилось в основном принудительно, без учета пожеланий недорослей, Петр так и не сумел наладить их регулярное финансирование. Жалованье не только было весьма скромным, но и выплачивалось с большими задержками; попавшие под штраф должны были служить вовсе без жалованья. В итоге ученики Морской академии прямо бедствовали, иногда перебиваясь то черными работами, а то и нищенством. Еще более важно, пожалуй, что петровские школы не предусматривали механизма предсказуемого производства выпускников в чины. Серьезной проблемой это стало с окончанием Северной войны, когда потребность в офицерах сократилась, особенно в морских: чинопроизводство по флоту шло крайне медленно, и десятки, если не сотни выпускников Морской академии были обречены годами и даже десятилетиями оставаться в промежуточном статусе гардемаринов [740].