Коллектив авторов История - Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века

Тенденция к регламентации поведения кадет была, таким образом, в известной мере заложена уже в самой модели управления в корпусе. Вместе с тем совокупность отдельных регулирующих действий – зачастую появляющихся в ответ на конкретные нарушения дисциплины – складывается в попытку выстроить в школе определенный образ жизни, приличный истинному шляхетству и соответствующий упоминавшемуся в учредительных документах идеалу «учтивого обхождения». Руководство корпуса предписывало кадетам на улицах поступать учтиво, офицеров и дам «с надлежащей покорностию салютовать»; запрещало курить и играть в карты в «каморах» [703], запрещало посещать «трактирные и кофейные домы, в коих имеются биллиард и прочие забавы […] [поскольку] в таковых местах происходят ссоры и драки прочие непотребства» [704]. Повседневное поведение регулировал специальный «Регламент поведения в классах» (который был разработан «понеже некоторые неученые кадеты о их злом нраве ежедневно многие признаки являют» и от своего «безумия» соучеников «к злому склоняют»), а также «Пункты, по которым в большом зале где кадеты обедают, поступать надлежит» [705]. По итогам посещения корпуса Миних с возмущением требовал подтянуть внешний вид кадет, которые ходят «не в убранстве», а именно «волосы имеют неубраны», одеты в «ненадлежащем мундире» и носят цветные шелковые платки вместо форменных галстуков. Кадетам, назначавшимся на дежурство к фельдмаршалу в ординарцы, велено было перед этим заниматься с танцмейстером, тренировавшим их «как к командирам придти и выйти и кумплимент отдать» [706]. Признаки конструирования шляхетского быта можно усмотреть и в организации кадетских трапез, предусматривавших правильную сервировку столов (к обеду по три тарелки, по две плоских, по одной глубокой; хрусталь; столовые приборы; уксусницы, салфетки и проч.) [707]и чтение за обедом иностранных газет (в 1739–1740 годах, например, корпус получал «амстердамские [газеты] на французском», «лейденские на немецком», «лейденские на латинском», «гамбургские почтальоны», «петербургские на немецком и российских языках» и «итальянские из Вены», причем последние были выписаны сразу же, как только начали выходить, в октябре 1739 года) [708]. Аналогичный эффект должно было иметь и вовлечение кадет в придворную жизнь – смотры в высочайшем присутствии, участие в придворных праздниках, представление ораций собственного сочинения и стихотворных поздравлений императрице от лица корпуса [709].

Обстановка в корпусе ориентировала кадет не только на определенные модели поведения, но и на соответствующие идеалу истинного шляхетства модели чувствования. Учебные пособия и изучаемые на уроках иностранного языка тексты подразумевали обязательность тех или иных эмоций, подавали кадетам правильные, соответствующие контексту образцы необходимого эмоционального настроя. Например, Иван Шатилов на экзамене переводил с немецкого на русский следующее письмо: «Высокопочтеннейший господин! Как я обрадовался (здесь и далее курсив мой. – И. Ф. ), когда от вашего благородия приятную ведомость о вашем счастливом прибытии получил, так то и вообразить не в состоянии, чтобы я мог приятнее слышать, что тот, с которым я столь приятное обхождение имел…» и т. д. [710]Аналогичное письмо переводил и Андрей Самарин: «Вашего высокоблагородия милостивое писание мне несказанную приключило радость , для того что я через оное вашей непременной склонностью обнадежен , которую также и несумнительно из того заключить могу, что ваше высокоблагородие меня в ваши деревни нынешняго лета милостиво приглашать изволили, чтоб в назначенных там веселостях имел участие» [711]. Как мы видим, здесь читается полный набор чувств, ожидаемых от благородного человека в общении с социально равными: радость, благодарность, «приятность» и т. д. В конце своего письма к пригласившему его воображаемому «ландрату» Самарин отказывается от визита – со всеми необходимыми сожалениями и извинениями и ссылкой на не менее обязательное для дворянина эмоциональное состояние, а именно чувство служебного долга: необходимость готовиться к предстоящему экзамену с приличной случаю «неусыпной прилежностью». Другие разбираемые на экзамене тексты содержат ссылки на «кратость человеческой жизни», на важность учения, на пользу красноречия, позволяющего «путь к человеческим сердцам сыскать» [712].

Однако ключевым инструментом воспитания в корпусе была, видимо, выстроенная здесь – как это и предписывалось учредительными документами, и опять-таки в отличие от более ранних школ – система «надзирания» за учениками и оценивания их «склонностей» и способностей. Уже в 1734 году контракт-«капитуляция» нанимаемого на должность «обер-профессора» И. Б. фон Зигхейма предписывала ему изготовить «партикулярные табели» на каждого кадета и следить за их аккуратным ведением; требовать ежемесячные «репорты» от каждого из учителей и «протокол о каждого из кадетов поспехе в науках», а также «журнал о всех в класах […] приключающихся переменах» [713]. На основании этих документов ему надлежало подавать ежемесячные экстракты директору корпуса; при этом все документы должны были иметь две подписи, самого обер-профессора и корпусного майора, «дабы из того какого обману не произошло». Опираться все это бумаготворчество должно было на «генеральную табель», целью создания которой было, по словам директора фон Теттау, «приведение сей бесконечной конфузии в порядок», для чего «всех кадетов по сортам разобрать надлежало и […] всех их по понятию, возможности и талантам в надлежащие науки распределить». Сконструировать такую ведомость удалось не сразу: весь 1733 год два учителя безуспешно бились над этой задачей, и лишь в 1734 году «по прожекту капитана де Бодана, при вспоможении капитана де Радена» генеральная табель таки была составлена: «оная состояла в 36 табелях, в которых все сии 360 кадетов по их наукам, достоинству, понятию и остроте и старшинству вписаны» [714]. Табели и ведомости эти, в свою очередь, ложились в основу регулярного «генерального экзамена» [715].

В итоге в корпусе сложилась довольно изощренная для России того времени система оценивания «желаний» и «способностей» кадет, выделения градаций, в которых, например, различались прилежание и поведение, а также действительный успех в науках и прилежание как интенция и устанавливалось соответствие этих градаций со служебными рангами. Например, в 1751 году «по прилежному к наукам рачению, и оных нарочитому знанию и по тому ж доброму по поведению» кадеты выпускались армейскими подпоручиками, «по нарочитому к наукам рачению, и оных знанию и по тому ж доброму по поведению» – армейскими прапорщиками, а «по меньшему против назначенных в армейские прапорщики к наукам рачению, впрочем по тому ж доброму по поведению» – уже прапорщиками гарнизонными, а то и ландмилицкими [716]. Производство, таким образом, представляло собой искусство сбалансированного учета этих разных свойств; можно встретить утверждения, что такой‐то кадет «себя содержал добропорядочно, а к наукам хотя и прилежал, но в том за неимением к понятию дарования успех имел малой» и т. д. [717]В промежутках между экзаменами сравнительные успехи кадет наглядно обозначались их рассадкой в классе; учителям предписывалось пересаживать их каждую неделю «по наукам и по прилежности» [718]. Рачение и прилежание, склонности и «охота» к тому или иному виду службы выносились в центр административной жизни корпуса, становились предметами обсуждения и оценивания.