Игорь Грабарь - Репин

Все, что отныне пишет Репин, пишется им с мыслью о «как», в полном соответствии с его публичными выступлениями, беседами в кругу близких и с учениками, в его академической мастерской.

До отъезда за границу он пишет типичный портрет Т. Л. Сухотиной, поколенный, с несколько поднятой кверху головой, мало известный только потому, что он находился в Ясной Поляне. В 1893 г. в Венеции он написал удачный портрет сына, Юрия, стоящего на балконе отеля. Приехав в 1894 г. из Флоренции в Неаполь, он, под впечатлением галереи автопортретов художников во дворце Питти, пишет отличный автопортрет, бывший в собрании О. Д. Левенфельда в Москве, а ныне в Толстовском музее, и интересный по эффекту освещения.

Прекрасен портрет-этюд Л. И. Шестаковой, написанный в четыре сеанса весною 1895 г. и находящийся в Русском музее. Славный кусок настоящей живописи, показывающий, как умел Репин писать, когда думал только о качестве живописи, о высоте исполнения, о передаче жизненного трепета данного лица.

В том же году написан портрет виолончелиста А. В. Вержбиловича [140] , на котором можно наглядно демонстрировать происшедшую с Репиным перемену, ибо по внешнему виду и, казалось бы, заданию он ничем не отличается от портретов Спасовича и хирурга Павлова. Но посмотрите, как он широко написан, как свободно и живописно вылеплена голова, как единым махом очерчен силуэт фигуры, с скрещенными руками, и как обобщенно взяты складки сюртука. Репин довольствуется намеками там, где раньше усердно доделывал и жестоко переделывал. Вспоминаются его же прекрасные слова о «недоделанности» веласкесовских портретов, сохранившей им свежесть до наших дней.

Гайдамак. 1902. Гос. музей изобразительного искусства Туркменской ССР.

Еще свободнее, с еще большим мастерством написан портрет Н. П. Головиной, 1896 г., в Русском музее; он принадлежит к 5–6 лучшим светским портретам, когда-либо написанным Репиным. Как нельзя более удачно выбран поворот в профиль и найдено красивое соотношение розового платья с матовой кожей хорошо вылепленного, хотя и на полном свету, лица.

К этой же живописной серии принадлежат и портреты А. Ф. Кони, в Третьяковской галерее, С. М. Волконского [141] , Максима Горького, в Русском музее, этюдного характера (оба 1899 г.) и И. И. Толстого на диване, с книгой в руке, долго работанный, но свежий и деликатный по живописи.

Сюда же надо отнести и ряд семейных портретов: Татьяны Ильиничны в красном, разливающей чай [142] (1892), Надежды Ильиничны, в профиль, поколенный [143] (1895), три портрета Веры Ильиничны (1898) в Здравнёве и один с Надежды Ильиничны, с собакой на берегу реки, там же, а также автопортрет этого же года, бывший в собрании В. Н. Денте. Несколько выделяется среди них очень растянутый в ширину — 2 квадрата — семейный портрет, изображающий столовую, со столом, накрытым скатертью и самоваром на нем. Спереди присела на спинку дивана, обитого ковром, молодая мать (Т. И. Репина), подле нее, на диване, девочка лет трех; за столом сидит, углубившись в чтение, ее муж, офицер, а слева, сзади стоит пожилая няня с годовалым ребенком на руках [144] . Это целая жанровая картина, написанная прямо с натуры, в легкой, виртуозной технике, очень жизненная по композиции и живописи.

Семейный портрет. Т. И. Репина с мужем К. Г. Язевым и детьми. 1905. Частное собрание за границей.

Какой простор. 1903. ГРМ.

Осенью 1898 г. С. П. Дягилев стал издавать известный журнал «Мир искусства». После того как симпатии Репина к молодому тогдашнему искусству определились с полной ясностью, не было ничего удивительного в том, что Дягилев пригласил его в число сотрудников журнала, и еще менее удивительного было в том, что Репин охотно откликнулся на приглашение быть заодно с Серовым, Врубелем, Александром Бенуа, Сомовым, Малявиным. Репину был посвящен целый номер журнала.

Стасов подбил своего приятеля Н. П. Собко на издание художественного журнала «Искусство и художественная промышленность», задуманного как антипод «Мира искусства»; в оглобли этого нового журнала сам Стасов впрягивался коренником. Разгорелась война, окончившаяся, впрочем, быстро и неожиданно: выведенный из себя насмешливыми и бранными заметками «Мира искусства» против Владимира Маковского, Верещагина и других художников старого направления, Репин заявил о своем выходе из сотрудников журнала. После долгих уговоров он, однако, согласился остаться при условии напечатания заявления от редакции, что сотрудники «Мира искусства» «отнюдь не считаются принадлежащими к составу редакции, а потому ответственность за ведение как литературной, так и художественной части на них лежать не может». Такое заявление и было напечатано. Однако новые «назойливые выходки в том же роде», по словам Репина, заставили его «вторично и бесповоротно устраниться от всякого участия в журнале».

Пришло время торжествовать Стасову: они встретились, обнялись и стали снова друзьями. Стасов, по обыкновению, затевает серию громоподобных статей против «декадентов и декадентства». Репин сконфуженно его отговаривает:

«…Вы меня даже рассмешили вашим письмом. Вы похожи на Драгомирова, кот[орый] двинул к Киевскому университету грозное войско в боевом порядке, расставил артиллерию и послал кавалерию рекогносцировать, и ждал неприятеля… И право, не стоит вам стрелять по этим воробьям из ваших грозных мортир» [145] .

Репин бодр, жизнерадостен, как в юные годы, но с Стасовым он далеко не в одном лагере. Он пишет ему в июле 1899 г., после того как тот оправился от серьезной болезни [146] :

«Я с большой радостью гляжу на вас, с тех пор как вы поздоровели. Вы все тот же. Та же кипучая натура, та же жажда новизны, деятельности, тот же упругий змей прогресса жалит вас в самое сердце и так же часто. Прекрасно, дай бог еще на многие годы!

Должен вам сказать и о себе то же самое: я все тот же, как помню себя. И несмотря на то, что меня многие, с вашей легкой руки, то хоронили, то воскрешали, то упрекали в разных эволюциях, то в отступничествах, то в покаяниях, я ничего не понимаю в этих внимательных исследованиях моей личности. Я все так же, как в самой ранней юности, люблю свет, люблю истину, люблю добро и красоту, как самые лучшие дары нашей жизни. И особенно искусство! И искусство я люблю больше добродетели, больше, чем людей, чем близких, чем друзей, больше, чем всякое счастье и радости жизни нашей. Люблю тайно, ревниво, как старый пьяница, неизлечимо… Где бы я ни был, чем бы ни развлекался, кем бы я ни восхищался, чем бы ни наслаждался… Оно всегда и везде в моей голове, в моем сердце, в моих желаниях, лучших, сокровеннейших. Часы утра, кот[орые] я посвящаю ему, — лучшие часы моей жизни. И радости и горести — радости до счастья, горести до смерти — все в этих часах, кот[орые] лучами освещают или омрачают все [прочие] эпизоды моей жизни.