Игорь Грабарь - Репин

Вот почему Париж или Парголово, Мадрид или Москва — все второстепенно по важности в моей жизни — важно утро от 9 до 12 перед картиной…

И я готов за Некрасовым повторить: „Чтó друзья?…“ и т. д., „Чтó враги. Пусть клевещут язвительно“ и т. д.…!» [147]

На почве коренного различия их взглядов на искусство временами происходят забавные недоразумения. Прочитав статью Стасова о Малявине «Счастливое открытие», Репин с нескрываемой радостью ибо он побаивался, поймет ли тот Малявина, пишет ему:

«Малявину сыгран туш маститым виртуозом-солистом; ему спета ария могучим голосом опытного артиста! Какой еще ему награды!»

«Да, ваше открытие счастливое. А что же это вы ни слова не сказали про его портреты[?] В этих простых мужиках, запечатленных кистью Малявина, столько истинного благородства человеческой души, которая уцелела еще в отдаленных от центра местностях» [148] . На этом письме сделана пометка синим карандашом, рукою Стасова: «По поводу декадентской картины Малявина, которую я выбранил, а Репин принял за похвалы».

Они сошлись только на почве общей вражды к Дягилеву, но в то время как для Репина Малявин — отрадное, яркое явление, которое надо всячески приветствовать, для Стасова он такой же выродок и декадент, как все, «иже с ним», Дягилевым. Но с Стасовым он более не спорит, оба друга всячески стараются избегать тех подводных камней, о которые столько раз разбивалась эта дружба. Оба кое-что не договаривают, кое-что смягчают и всеми способами оберегают целость наконец-то наладившихся отношений.

Репин давно уже не писал портрета Стасова. Последним был портрет в палевой рубахе, писанный летом 1893 г. и принадлежащий Харьковскому музею [149] . Он должен быть причислен к группе живописных портретов той поры. Репину опять хочется писать Стасова, но на этот раз — в шубе и шапке, о чем он не раз подумывал. Он поделился с ним своей мыслью, на что Стасов ответил, что Репин писал его однажды во время его весны (портрет апреля 1873 г.) и потом во время его лета (июнь 1883 г. в Дрездене и в палевой рубахе 1893 г.), а потому не для чего писать его нынче, во время его зимы и в шубе [150] .

На это Репин отвечает: «Из вашего же письма, Владимир Васильевич, ясно, что портрет ваш в шубе необходим».

«Да, это ваша зимняя пора, и Вы, кстати, собираетесь ударить морозом в дягилевскую Кº. Отложимте же на неделю — до той среды. Теперь мастерская починяется и, авось, она будет готова через нед[елю]» [151] .

В то время Репин имел уже мастерскую в Академии художеств, специально для него оборудованную еще в 1894 г., но сгоревшую во время пожара, вспыхнувшего зимой 1899/1900 г. [152] Сеанс был Репиным опять отложен, сначала на 22 марта, потом на 1 мая с оговоркой: «А портрет ваш в шапке и шубе мне очень хочется писать…» [153] «Не прислать ли мне за вашей шубой? — прибавляет Репин. — Если будет тепло, то вам неудобно ездить и ходить в ней» [154] . Портрет был написан в первых числах мая. Это известный портрет Русского музея, этюдно, широко проложенный, но несколько однообразный по живописи и излишне смазанный по форме.

К этим же годам относится ряд исключительно удавшихся женских портретов: темперный — Третьяковской галереи, изображающий девушку с наклоненной головой в полутоне (1900), масляный — Н. И. Репиной, под зонтиком, в шляпке, на солнце, перешедший из Остроуховского собрания в Третьяковскую галерею (1901), и, наконец, А. П. Боткиной, сделанный разноцветными карандашами и пастелью (1901) [155] . Последний — быть может, самый тонкий из женских портретов Репина вообще. Помимо удачной характеристики, он отличается неожиданным для Репина изяществом фактуры. Когда он появился на XXX Передвижной выставке 1902 г. (с 1895 г. Репин снова стал здесь выставлять, но уже только в качестве экспонента, не желая вступать в члены), представители самых левых, по тогдашней мерке, течений приветствовали его как произведение, свидетельствовавшее о неувядаемой свежести и юности почти шестидесятилетнего мастера. Эта вещь производила впечатление лучшей и самой современной среди всего того, что тогда появилось нового на петербургских выставках.

Из хороших, но менее захватывающих портретов той же поры надо назвать — Т. И. Филиппова, за письменным столом, поколенный (1899, Русский музей), поэта В. Л. Величко (1901) и композитора А. К. Лядова (1902, Русский музей). Мало удачен портрет П. М. Третьякова, написанный в 1901 г. по заказу Совета Третьяковской галереи после смерти ее основателя. Имея в своем распоряжении только свой старый портрет 1883 г., Репин написал миниатюрный этюд с тогдашнего хранителя Галереи Е. М. Хруслова, на фоне одной из галерейных зал. Из портрета и этюда он скомбинировал известный портрет. Во время революции на рынке появился этюд, оказавшийся во много раз выше большого портрета, тупого в цвете и неприятного по фактуре.

Не очень удались Репину и портреты, писанные им с Леонида Андреева — в белой и красной рубахах. Первый был в собрании И. У. Матвеева (1904), ныне в Третьяковской галерее, второй — в Цветковской галерее (1905) [156] . Написанные этюдно и свободно, они не блещут характеристикой и как-то пустоваты. Корректен и деловой портрет А. Д. Зиновьева (1904).

Зато совершенно блестящи два портрета С. Ю. Витте, 1903 г., — в мундире (Третьяковская галерея) и в светлом костюме (Русский музей). По безупречности и удаче они ровня портрету А. П. Боткиной: такое же изумительное мастерство при кажущейся легкости исполнения. Словно без малейших усилий, шутя и играя, исполнены они оба. И то же изящество фактуры.

Такой же свежестью отличался появившийся на XXXIV Передвижной 1906 г. портрет Юрия Репина, писанный в 1905 г. на воздухе, зимою, на снегу. От этого миниатюрного холста, деликатно и тонко выписанного, дышало морозным днем. Несмотря на дробное письмо, вещь ничуть не была засушена, и была внимательно рассматриваема и изучаема художественной молодежью.

Помню, при появлении таких портретов у многих из нас было чувство, что еще рано хоронить Репина, как иным казалось, что он еще может поразить чем-нибудь неожиданным, если только попадет на то, что сродни его гигантскому, все еще неоскудевавшему дарованию. Правда, бывали минуты, когда эта надежда подвергалась невольным сомнениям. Это случалось при виде картинок и эскизов дешевого пошиба, либо у самого Репина в мастерской, либо у кого-нибудь из коллекционеров дурного вкуса, всячески нахваливавших Репину ту или другую, едва набросанную вещь и убеждавших ее продать. Репин соблазнялся и продавал то, чего никак не следовало выпускать из мастерской, даже больше — что надо было уничтожить. Сюда относятся все его опыты еще и еще раз испробовать свои силы в так называемом историческом и историко-религиозном жанре, как мы знаем абсолютно ему не дававшемся. И вот великан, не имеющий соперников в своей области, он здесь бессилен, как ученик, и способен иногда на дешевенькие и пошлые иллюстрации.