Елена Полякова - Николай Рерих

«Дорогой Николай Константинович!

Сегодня я получил уведомление, что В. Ф. Комиссаржевская бросает сцену и театра своего, само собою, держать не будет, а откроет школу.

А из всего этого выходит, что „Иуда“ остался ни при чем.

Подумайте, Николай Константинович, нельзя ли поправить дело: вызовите Санина, если находите возможным начать с ним дело, и переговорите… Я так сжился с мыслью о Ваших картинах к „Иуде“, что не хочу бросать затею добиться постановки пьесы.

Рассудите все это сами и уведомьте меня.

Комиссаржевская действительно бросила театр в Петербурге, Комиссаржевская всего через год погибла от средневековой болезни — черной оспы. «Трагедия об Иуде Искариотском» осталась непоставленной. Ни один театр не сыграл злосчастного принца Иуду, который исполняет все черные дела, предопределенные ему судьбой, ни одна актриса не репетировала роль жестокой, сладострастной, задумчивой царевны Ункрады. Остались только эскизы Рериха к неосуществленному спектаклю — цари входят с дарами в узорчатый сказочный город. Печальная, большеглазая, напоминающая богородицу в райских кущах, стоит девица возле тонкой березки. Это одна из самых популярных картин Рериха. Называется она — «Ункрада». Никто не помнит странную пьесу, для которой была написана эта царевна. Пьесу, которую мечтали поставить Рерих и Ремизов. Поставить в театре, сочетающем изысканность с подлинной народностью. Показывающем спектакли на реальных папертях и площадях, а не на тех, что были созданы Рерихом для премьеры «Старинного театра».

Еще письмо:

«Дорогой Николай Константинович!

Из газет узнал о возрождении у нас Старинного театра, о Вашем участии в нем.

Я написал литургическое действо о Георгии Храбром — пьеса, которая могла бы пригодиться Старинному театру. Когда я написал это действо, то первое, что я подумал, — поставить его в Новоспасском монастыре в Москве. Сейчас я ее послал в Москву, Брюсову… Ответа еще не получил. Получу, извещу Вас. Там есть Царевна — юродивая, которая спасает Георгия от змия.

Вам все это будет по душе.

Письмо писано из Парижа, из отеля, расположенного на улице «Monsieur de prince». В парижском отеле Ремизов грезит об огромном Новоспасском монастыре, где может идти действо о святом покровителе Москвы.

Ремизов и Рерих мечтают о соборных действах, где у паперти будут благоговейно собираться светлые женщины, дети и умиляться страданиям святых. Это должно быть даже не возрождение мистерии (в России мистериальная традиция никогда не была сильна), но рождение ее, рождение зрелища, в котором зрители как бы становятся участниками.

Это близко мечтам поэтов-символистов о дионисийской обрядности, о «соборности» — слиянии действующих лиц и зрителей в торжественном, экстатическом действе. В нищей, униженной России Вячеслав Иванов вещает о том, что «страна покроется орхестрами и фимелами, где будут плясать хоровод». Но мечты и пророчества глохнут в стенах гостиных. России десятых годов не до папертей и не до мистериальных действ. После ожившего уникума — мистерии «Три волхва» — мечты Рериха воплощаются лишь в эскизах к «Иуде», в мерцающем золотом изображении «Пещного действа» — русского представления об отроках, ввергнутых язычниками в огненную пещь и вышедших оттуда невредимыми.

Распадается «Старинный театр» после своего второго сезона, давно забыто народом «Пещное действо». И все же Рерих, единожды придя в театр, остается в нем навсегда. Его живой театр продолжается пьесой Островского, где действуют не купцы первой и третьей гильдии, не дельцы, не свахи, не приказчики, не помещики и приживалки — но владыка лесного царства Мороз, владыка человечьего царства Берендей и его подданные — берендеи.

«Снегурочку» Островского с появления ее на свет полюбили театральные художники, охотно писали декорации к ее постановкам в драме, к опере Римского-Корсакова. Даже суховатый М. Бочаров передал в своих декорациях восьмидесятых годов тишину и красоту зимнего дремлющего леса, пестрый уют берендеевой слободки. Васнецов в известных декорациях для Мамонтовской оперы совершенно выразил поэзию русской природы и красоту самого уклада старорусской жизни, которая идет в избах и теремах, украшенных резьбой, деревянными коньками, наивными и замысловатыми орнаментами.

Этот спектакль высоко оценил Рерих. Он видел его во время гастролей Частной оперы 1898 года. Он писал об этом спектакле в 1899 году: «В прошлом посту, в зале консерватории во время спектаклей Московской Частной оперы наконец увидела публика давно ожидаемую „Снегурочку“, увидела, причем, в форме чуть ли не идеальной»…

Писал о декорациях Васнецова, «полных проникновения в самую сущность славянского языческого времени». Противопоставлял московский спектакль спектаклю императорской Мариинской сцены. В Петербурге все не нравилось художнику: ни изображение Ярилы на занавесе (то «американским жителем», то «головастиком» называет его в черновиках статьи рассерженный Рерих), ни Весна в бальном платье, ни Бобыль в атласном кафтане, ни какие-то «японские», «вакхические» пляски под русскую музыку, «что очень уж несуразно, так как манера пластики Петипа, думается, к русской сказке не пристала». Мороз на казенной сцене предстал «халдейским магом», Снегурочка — «особой в модернизированном одеянии».

Только сцену «Заповедного леса» принял художник в этом спектакле, но, описывая сцену, тут же внес в нее свои коррективы: «В этом действии, в самом деле, можно перенестись на высокий бугор с утоптанным хребтом — место древнеславянских празднеств. Если бы в лесу прибавить больших серых валунов, столь свойственных нашим лесам, а к вечеру, когда сгустится празелень вечернего неба, дать эффект костров, зажженных по кустам, то картина несомненно выигрывала бы еще более»…

Художник не принимает «казенную» постановку не только в сравнении с мамонтовским, васнецовским спектаклем — не принимает ее сравнительно с той «Снегурочкой», которую он сам так хочет осуществить на сцене.

Он мечтает воплотить в своей «Снегурочке» сочетание «духа языческой эпохи» и «сказочно фантастических черт», которые выразил Римский-Корсаков в опере. Для него «Снегурочка» одновременно — старинная пленительная сказка и реальность древней жизни берендеев, которые видятся Рериху загадочным пришлым тюркским племенем, сохранившим в тяжелых женских ожерельях, в орнаменте одежд память о великих переселениях народов, о Востоке.

Мизгирь, торговый гость, для Рериха — индийский гость, пришедший с теплых синих морей, с острова Гурмыза — Ормуза.

В то же время берендеи — племя, живущее во глубине России, слитое с ее березовыми рощами, холмами, извивами рек, озерами, над которыми собирается в праздник народ. Языческое племя, обожествляющее Солнце, Весну; бог Ярило для людей так же реален, как пьяненький бобыль, боги — олицетворения природы живут поодаль от людей, но подчас их жизни смешиваются. Природа рериховской «Снегурочки» — северная, валдайская, изварская. В заповедном урочище, у серого камня-жертвенника, собирается племя на ночные обряды, и лешие-оборотни незаметны среди пней и перепутавшихся сучьев настоящего леса.