Елена Полякова - Николай Рерих

На Мойку, 83 часто приходят пакеты «из канцелярии комиссара Временного правительства над бывшим Министерством двора».

Приглашения составлены по всем традициям старой канцелярии: «Уполномоченный Советом по Делам искусств для организации художественно-музейной секции его, князь В. Н. Аргутинский-Долгоруков просит Вас пожаловать на заседание секции, имеющее быть в пятницу 16-го сего июля в 9 часов вечера (Зимний дворец, Детский подъезд)»… Словно приглашения эти пишутся в девятисотом — не в семнадцатом году.

Так же пунктуально перечислены вопросы, обсуждаемые Советом по делам искусств на очередном заседании. Вопросы неисчислимы.

Здесь и «Записка Н. К. Рериха о выдаче субсидии школе Общества поощрения художеств в Петрограде», и вопрос «О целесообразности эвакуации художественных ценностей из Петрограда», и «Об организации в смете Комиссии для приемки дворцового имущества», и «Запрос Совета рабочих и солдатских депутатов Петергофского района о дальнейшей судьбе сооруженного на средства рабочих, но еще не открытого памятника Александру II», и «Просьба товарища обер-прокурора святейшего синода о доставлении для украшения зала синода взамен портретов особ царствующего дома, картин Духовного содержания, принадлежащих бывшему Ведомству Двора»… Вопросы, вопросы — важнейшие и наивные, вопросы художественные, организационные, бытовые… Как пойдет жизнь России, как будет развиваться ее искусство — еще неясно. Вскоре Ленин произнесет знаменитые слова о том, что «только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру». Это — позиция партии большевиков, позиция Горького.

Между тем некоторые молодые поэты и художники вовсе не хотят охранять и наследовать культуру прошлого. Ее эстетика кажется отжившей, ее значение для революционного народа ничтожным. Их организация называется «Пролеткульт».

Идет борьба нигилистов — «пролеткультовцев» и тех, кто ощущает необходимость сохранности культурных ценностей прошлого. Конечно, Рерих — в числе охраняющих старину.

Рерих председательствует на многих собраниях «объединенных художественных сил», заседания ведет, как всегда, — спокойно, деловито, ценя свое и чужое время. Решаются вопросы о субсидии художественной школе, о судьбе эрмитажных коллекций и коллекций Зимнего дворца, которые передаются Эрмитажу. После многочасовых заседаний художники и писатели возвращаются домой — пешком, через заснеженные мосты, улицами с потушенными фонарями и забитыми витринами.

Все труднее становится быт — налаженное течение жизни нарушается и разрушается.

Обитателям директорской квартиры на Мойке, 83 живется трудно, как большинству петроградцев. Сдает здоровье неутомимого работника, путешественника, археолога. В молодости было даже приятно болеть в отцовской тихой квартире, под тиканье длинных часов — мама растирала грудь, беспокоилась, забегали друзья из Академии и из университета. Сейчас петроградская сырость, туманы, холод все чаще отзываются ползучей пневмонией, удушьем. Еще в мае 1915 года рядом с сообщениями о бомбежке с аэропланов на фронте газеты сообщают: «В здоровье Н. К. Рериха наступило некоторое улучшение… Для восстановления сил он на днях будет перевезен к себе в деревню…»

Никакой деревни у Рерихов нет. Николай Константинович берет стандартное «отношение» Общества поощрения художеств о том, что означенный художник просит местные власти оказывать содействие в его занятиях: писании красками, фотографировании. Но вместо стандартного обозначения места — «внутренние губернии империи» — вписано: «Город Сердоболь и окрестности». Подписывает бланк вице-председатель Общества П. П. Гнедич. Николай Константинович с семьей уезжает в город Сердоболь, что лежит в нескольких часах езды от Питера, в шхерах Ладожского озера. Молчаливые финны продают на базаре густейшую сметану и рассыпчатый свежий творог.

Лечит тишина, свежий ветер с Ладоги. Письма идут по адресу: «Сердоболь, дом Генец». Дом Генец окружает истинно рериховский пейзаж: сосны поднимаются на зеленые холмы, скалистые островки видны на Ладожском озере — словно выплывет сейчас вереница ладей с красными парусами. И все же со здоровьем дело обстоит так, что 1 мая 1917 года Николай Константинович составляет завещание: «Все, чем владею, все, что имею, получить завещаю жене моей Елене Ивановне Рерих. Тогда, когда она найдет нужным, она оставит в равноценных частях нашим сыновьям Юрию и Святославу. Пусть живут дружно и согласно и трудятся на пользу Родине… Прошу друзей моих помянуть меня добрым словом, ибо для них я был другом добрым… Петроград, 1 мая 1917 года».

Завещание составляется в столице; она не отпускает — учениками, друзьями, делами школы, заседаниями в Зимнем дворце.

Осенью 1917 года Николай Константинович пишет пространное письмо в Москву — старому знакомому, известному врачу и известному коллекционеру картин А. П. Ланговому: «Из Сердоболя, после хорошего рабочего лета, в августе поехал в Петроград и получил свою „испытанную болезнь“ — ползучую пневмонию»…

Художник спрашивает совета: если приехать в Москву всей семьей, то есть вчетвером, можно ли достать для жилья две комнаты (потребности людей сокращаются — жилья не хватает, да и отапливать большую квартиру становится все труднее), как можно устроиться?

Потому что — «хотя финны приняли меня более чем хорошо, но является предположение, как бы не оказаться отрезанным? Слухи нехорошие. Почему-то ждут десант в Финляндию».

Приписка к письму: «Места здесь очень хорошие: лучшие, что я в Финляндии видел. Подлинный романтизм. Осень здесь еще красивее лета».

Обратный адрес написан по-русски — Сердоболь — и по-фински — Sortavala.

Вскоре адрес приходится писать только по-фински. Нехорошие слухи оказались справедливыми. Сердоболь отрезан от Питера финским фронтом. Сердоболь стал Sortavala.

В Петрограде остались мать, братья, сестра. Там понемножку продают мебель, вещи меняют на продукты — берегут только картины Коли. Вести из Петрограда идут долго, доходят редко. Вести об Октябрьской революции, которую белофинны именуют переворотом. О том, что народ истинно взял власть, осуществил свободу и равенство, о котором так велеречиво толковали министры Временного правительства. Впрочем, об этом, скорее, догадываются в Sortavala: белофинские газеты сообщают не о равенстве, не о свободе, но о большевистском терроре, об уничтожении дворцов и музеев, о хаосе, якобы царящем в Петрограде. Сортавала — в тылу у белофиннов. Там тихо. Там хорошо дышится и сравнительно благополучно живется.

Художник, отрезанный от России, работает так же постоянно, так же методично, как в своей мастерской на Мойке. Пишет даль Ладожского озера и скалистые острова, встающие в синей воде. Пишет людей, стоящих на берегу озера, устремивших взгляды вдаль. Называется картина: «Карелия. Вечное ожидание». Пишет девушку в белой одежде, которая сидит на скале, возле бревенчатой избы и смотрит в озеро, на острова, за острова. Можно назвать картину — Сольвейг. Можно назвать картину — «За морями — земли великие». Называется картина «Ждущая».