Елена Полякова - Николай Рерих

Находит супругу Николая Константиновича, Елену Ивановну, великую верную спутницу души Николая Константиновича, и, как всегда, через нее находит самого его.

— Что нужно? Деньги? — спрашивает он Рериха.

— Нет, — отвечает Рерих. — Нет! Давайте выставку картин».

Все же в этом рассказе ясна реальность жизни художника. Постоянная одержимость работой. Преувеличенность слухов о его богатстве, об устроенности жизни за рубежом.

Устроенность придет позднее. Но никогда не придет слитность с огромной российской эмигрантщиной, которая катилась на запад и на восток, оседала в Стамбуле, в Софии, в Париже, в Харбине, в Нью-Йорке.

То, что Рерих назвал «отпечатком эмигрантства», ему ненавистно. Ненавистна суета, озлобленность, жалкая ограниченность интересов, ненависть к «совдепии», из которой пришлось бежать в теплушках, пешком, на перегруженных врангелевских пароходах, теряя в панике детей, затаптывая упавших на трапах.

Эмигранты просят милостыню в Константинополе, шоферят в Париже, организуют балетные студии в американских городах. Русские газеты полны объявлений-воззваний о помощи: «вдова полковника Семеновского полка просит о теплой одежде для троих детей»… «Ищу семилетнего сына, пропавшего при эвакуации из Одессы. По слухам он где-то в штате Миннесота»…

Постепенно устраиваются — кто лучше, кто хуже, обрастают новыми вещами, заводят новые семьи, снимают квартиры, учат детей. В Харбине, в Белграде, в Сан-Франциско. Тоску о России пытаются приглушить организацией разных землячеств, клубов, обществ, стоянием утрени и обедни в православной церкви, запойным чтением статей о пришедшем Хаме, который бесчинствует в России, книг Зайцева, Бунина, Шмелева, погрустневшего Аверченко — об усадьбах, темных аллеях, святках и масленице, о сельских кладбищах, на которых стоят покосившиеся деревянные кресты, о детях, изведавших голод и бездомность.

Конечно, не все голодают и бедствуют.

Есть предусмотрительные, успевшие перевести капиталы в почтенные швейцарские банки. Есть оборотистые дельцы, уже наживающие новые капиталы. Но большинство русских живет в страхе и недостаточности. Недостаточность средств преследует художников и поэтов, композиторов и актеров. Ремизова, Бальмонта, Вячеслава Иванова, Коровина, Бунина — тех, без кого немыслимой казалась жизнь Петербурга и Москвы начала века, без которых немыслимой кажется жизнь Парижа двадцатых годов.

Картины не продаются, книги издавать нелегко, газетные гонорары скудны, трудно получить паспорт, вообще вид на жительство. Ведь не в доисторические времена живут сейчас люди, не кочуют племенами по вольной земле, не играют на свирелях, не ждут викингов на башнях — из Константинополя надо пробираться в Париж, где, говорят, можно устроиться, или в Болгарию, где почти родной язык, или совсем вдаль, в Новый Свет. Из потертых ридикюлей, из старых чемоданов извлекаются на границах заветные нансеновские паспорта, которые не дают прав гражданства, но все же дают право на жительство, удостоверяют принадлежность владельца паспорта к обществу… Нужно, чтобы человеку было куда пойти.

Рерихи — над этой бедствующей и озлобленной массой, над слухами, над хлопотами о заработках, о гражданстве, об устройстве детей.

Вероятно, власти «географической новости» — страны Финляндии — не отказали бы в подданстве семье знаменитого художника, выставка которого с таким успехом проходит в 1919 году в Хельсинки, бывшем Гельсингфорсе. Вероятно, в подданстве не отказали бы ни другие скандинавские страны, ни Соединенные Штаты. Но Рерихи не просят ни о каком гражданстве. Не просят даже о нансеновских паспортах. Всюду они именуют себя гражданами России — в Финляндии, власти которой достаточно враждебно настроены к России, во всех скандинавских странах, в Англии.

Безденежье и одиночество, сопутствовавшие, видимо, Николаю Константиновичу в Выборге, сменяются постоянным и все возрастающим успехом выставок, шумной прессой, ажиотажем коллекционеров, который приводит к тому, что картины Рериха начинают подделываться.

Первый круг странствий охватывает Скандинавию. В 1918 году Николай Константинович получает деловое предложение — заняться судьбой картин «русского отдела» пресловутой Балтийской выставки 1914 года, в которой участвовали художники всех стран, выходивших к Балтике. «Купание красного коня» Петрова-Водкина, «Викинги» Рериха были как туристы, отрезанные войной от своей страны. Отправлять их в Россию через Финляндию, сушей, было сложно, отправлять морем — опасно, могли перехватить или потопить немцы. Ждали окончания войны, ждали оказии к возвращению. Оказия случилась только после второй мировой войны — «Красный конь» вернулся в Россию. А в 1918 году Рерих смог только выручить наконец-то около тридцати своих работ. В Стокгольме в ноябре 1918 года открылась выставка этих картин да еще писанных в Карелии. Успех превзошел все ожидания. Обитатели шведской столицы, лежащей между серым морем и озером, среди сосен и гранитов, увидели в русском художнике своего, северного художника, близкого Эдварду Мунку, как близок он был финну Галлену. Скандинавом, «богатым славой», сделался Рерих в Норвегии и в Дании. Из гавани Копенгагена недалек по Северному морю путь в Англию, в Лондон, где зеленовато-золотистым сиянием светится холст Микеланджело, от которого пошли фиолетовые и золотистые холсты Рериха, где теснятся друг к другу в доках мачты, иллюминаторы, лебедки.

Вездесущий, преуспевающий Дягилев помогает в устройстве выставки в Англии.

В Англии — тоже шумная пресса, ажиотаж коллекционеров. В Англии происходит знакомство с Рабиндранатом Тагором. Седовласый, темноликий, похожий на угодника новгородского письма, — он говорит Рериху: «Ваше искусство независимо, ибо оно велико». Приглашает художника в Индию.

Но одно — приглашение великого индийского писателя, другое — разрешение английских властей на выезд в свою колонию русского, утверждающего свой интерес к великой восточной стране и единые корни индийских и славянских народов. В общем, путь в Индию из Англии невозможен. Путь в Индию возможен лишь кружной, долгий, ведущий снова на Запад.

В сентябре 1920 года теплоход пересекает Атлантику. В грузовых трюмах — тщательно упакованные картины Рериха. В пассажирских трюмах третьего-четвертого классов нары для эмигрантов, духота, воспоминания о скудости жизни в Старом Свете, надежды на Новый Свет.

Ничего общего с пассажирами первых классов, для которых — салоны, шезлонги на палубе, привычная обстановка, комфортабельная и покойная. Дельцы и рантье уважают семью русского художника, едущую с ними. В самом художнике — ничего от богемы, от растерянности эмигрантов, вызывающей неловкость почтенных собеседников, которым кажется, что бывший генерал или фабрикант вот-вот попросит взаймы. Ни во внешности господина Рериха, ни в его манерах, ни в речи нет ничего ни от художнической богемы, ни от эмигрантской бездомности. Строго одет, собран, спокоен, мог бы стать прекрасным дельцом. И жена его — дама из общества, пышноволосая, одетая с безукоризненным вкусом. Никакого языкового барьера — и художник, и жена, и дети отлично объясняются с французами, немцами, англичанами, американцами. Конечно, Рерихам не приходится высиживать американский карантин рядом с памятником Свободы. Для них — комфортабельные пароходные каюты и купе экспрессов, отели и пансионы в гигантском Нью-Йорке, в деловом Чикаго, в чопорном Бостоне, считающем себя как бы исторической столицей Нового Света, независимость которого начиналась ведь с буйного «бостонского чаепития». В демократическом, пестром Сан-Франциско, где соседствуют итальянские, китайские, негритянские кварталы, в Филадельфии — во всех двадцати восьми городах Штатов, которые посетил Рерих за три года жизни в Новом Свете — с сентября 1920 по май 1923 года.