Александра Баркова - Подросток. Исполин. Регресс. Три лекции о мифологических универсалиях

Такой любопытный момент: когда эпос частично историзируется, то иногда бывает, что историзируется образ врага, то есть вместо гипермонстра мы имеем вражеское войско, а герой – он как есть герой, и мы имеем известный сюжет – бой человека с войском. Читаем Маяковского:

Классический бой человека с войском. Можно процитировать Гомера, можно процитировать «Песнь о Роланде». Оцените размеры Ленина, между прочим: когда надо, он «скуластый и лысый один человек», явно же, что обычного роста, а если надо, пусть он будет «такого роста, какого нужно», как говорила Алиса: «Он в черепе сотней губерний ворочал, людей носил до миллиардов полутора». Вот так, надо – вырос, всё замечательно. Наконец, логично, что такой герой в эпосе всегда обречен на гибель, но при этом могут быть пророчества, что он когда-нибудь вернется. То, что нам в советское время намозолило глаза совершенно чудовищно: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Идея возвращения эпического героя здесь отражена во всей красе. Вот такие вот пирожки.

Я еще раз подчеркиваю, что Маяковский на все это выходит абсолютно интуитивно через мифологические универсалии. Это то, что сидит в нашем подсознании и, как и всякое мифологическое проявление, вылезает. Вылезает в тот момент, когда мы находимся в состоянии сильнейшего эмоционального подъема. То, что было у Маяковского по отношению к Ленину, поэтому оно всё и полезло. Здесь можно эту тему воплощения эпических образов в повествовательном советском искусстве очень любопытно рассматривать на примере кино, мы тут приведем миллион примеров. Вы понимаете, что этот клубочек можно разматывать в самые разные стороны. Это, безусловно, то, что называется регрессом.

Тут мы подходим к следующему важному моменту. Понимаете, какая штука, идея прогресса в культуре – это идея глубоко ложная. Причем, когда я была студенточкой-первокурсницей (а дело было в восемьдесят восьмом году), нам один из профессоров сказал: «Вы понимаете, в культуре нет прогресса». Мы на него посмотрели вот такими вот глазами, а что, восемьдесят восьмой год, еще Советский Союз вовсю, только-только Перестройка началась. «Если бы в культуре был прогресс, вы бы сейчас не проходили античную литературу, если бы Пушкин был бы лучше Эсхила, вы бы не проходили Эсхила». Если я вам скажу, что компьютер восемьдесят восьмого года лучше компьютера сегодняшнего, вы надо мной посмеетесь или решите, что я сошла с ума. Вот это вот четкий прогресс – новое является лучшим. В то время как в культуре сказать, что произведение, созданное тогда-то, в принципе хуже, чем современное, – это чушь собачья. В культуре нет прогресса, поэтому я употребляю слово «регресс» в первую очередь как знак того, что обращаются к приемам, которые наша культура отвергла века назад, то есть это обращение к устаревшим приемам, но популярность произведений и востребованность их, и те эмоции, которые у нас вызывают, говорит о том, что эти приемы нужны и полезны. Кроме того, для меня слово «регресс» в данном случае является полемикой с тем, в чем я воспитана, я-то сама человек, воспитанный в советской культуре.

(Вопрос из аудитории: Когда автор использует архаические приемы, это является непроизвольным желанием наиболее эффективным образом что-то эмоциональное привнести читателю?)

Использование архаических приемов – это следствие того, что автор находится на огромном эмоциональном подъеме и этот эмоциональный подъем он должен выплеснуть. Больше того, куча авторов о себе говорит (особенно это касается писателей-поэтов, но у художников тоже бывает), что «оно у меня само пришло», то есть это происходит помимо его сознания, помимо его воли. Что это означает? Это означает, что логические схемы у него приторможены в данный момент, а идет вовсю эмоциональный всплеск. Сейчас работают эмоции, а эмоции строятся на этих схемах. Вот эти схемы пронизывают всю человеческую культуру, поэтому в момент эмоционального подъема они вылезают – и ничего ты с этим не поделаешь.

Я пока закончу с темой смены роста героем. Я еще раз подчеркиваю, что речь идет не о ситуации Алисы, Алиса в какой-то момент говорит: «Съем-ка я кусочек увеличителя, может, стану посмелее», – то есть у Алисы все ее изменения роста сюжетно обусловлены. А мы говорим о ситуации типа Ильи и Святогора, когда в сюжете изменения роста нету, но если автор воспринимает героя так, то герой одного роста, если автор воспринимает героя по-другому, то герой другого роста. Я в связи с этим всегда привожу пример из «Волкодава» Марии Семеновой. Как мы знаем, «Волкодав» Марии Семеновой это, с одной стороны, фэнтези, но, с другой стороны, фэнтезийная составляющая касается устройства мира, а то, как мир описан, это явление, которое сейчас можно называть терминами «фантастический реализм», «квазиреализм» и так далее. То есть быт героев подразумевает реализм. Волкодав – это имя главного героя, который вполне себе человек из рода Серых Псов, тотемное название, а так он получился как древний славянин скорее, хотя Семенова имеет в виду древнего финна. Итак, тезис Семеновой первый: Волкодав был ростом выше большинства обычных людей, это позволяло ему смотреть поверх голов. Что вас смущает в этом тезисе? Ровно ничего. Нормальный реализм. Дальше: Волкодав дерется в начале романа с Канаоном, и говорится, что по сравнению с Канаоном (а он сильный, рослый, взят жрецами на службу чтобы специально биться на поединках), Волкодав выглядел как поджарый бродячий пес по сравнению с откормленным, домашним… в общем, Канаон его больше. У меня тоже пока, в общем, нет возражений. Разные бывают громилы на службе, у отрицательных персонажей особенно. Ну культурист, откормили. И рослый культурист. Но к середине романа Волкодав дерется с Итерскелом, и про Итерскела сообщается: полтора Канаона, не меньше. И вот тут, простите, я говорю: че? То есть вы понимаете, что это уже за пределы вот этого вот магического реализма выходит, этого не может быть. Что это такое? Откуда это берется? От эмоций Семеновой, которая испытывает их при описании этого поединка, и от того, как она пытается переложить на нас эти эмоции, потому что там, действительно, поединок, когда на кону жизнь еще одной героини. То есть чтобы свою бурю эмоций обрушить на нас, она про реализм немножко забывает. Получается ситуация Ильи Муромца, который меняется нательными крестами со Святогором (я надеюсь, все-таки предварительно сойдя с его ладони, иначе как-то сложно). Это, собственно, всё, что надо знать о том, как авторы произвольно меняют рост своих героев в зависимости от ситуации.