Леонид Кацис - Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Эта «быль», ее звук, разрушающий музыку первой «Баллады», музыку, которую очень трудно назвать «мечом полногласья и яблоком лада» (как в «Балладе»-2), и создает принципиально отличный от «Баллады»-1 звуковой, стиховой и образный контрапункт «Баллады»-2.

Сам образ дождя в «Балладе» Пастернака исключительно близок к дождю «Мельниц». Сравним: «И падают капли медяшками в кружки / И резко, и изредка лишь – серебром…» («Мельницы», 1915); «И падают капли медяшками в кружки, / И ночь подплывает во всем голубом…» («Мельницы», 1928).

Последнее стихотворение для нас исключительно важно, так как позволяет уже не гипотетически, а с полной уверенностью связать «Балладу» и «Мельницы» с именем Маяковского. В 1928 году это стихотворение было послано в «Новый мир» с подзаголовком «Из старой тетради» и посвящением «Вл. Маяковскому» [173]. В этом случае образность первой редакции «Мельниц» можно с достаточной долей уверенности отнести к Маяковскому и в первом, и во втором варианте.

В первом случае стихотворение начинается так:

Эти строки отсылают к «Войне и миру» Маяковского, причем, что характерно, и «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего», и «Вечная память» в этой поэме записаны нотными строчками. И это впервые в русской поэзии. Да и все «Мельницы» восходят достаточно явно к поэме Маяковского.

Вторая редакция стихотворения содержит в себе уже образы поэмы «Про это»:

Образ «другой земли», восходящий к «Сну смешного человека» Достоевского, в сочетании с человеком-собакой Маяковского описывают уже позднего Маяковского. Ведь «пес» «обезголосел». Здесь, разумеется, имеется в виду не предсмертная потеря голоса Маяковским, а ощущения Пастернака от поэзии Маяковского 1920-х годов (позднее определенной как «никакая» = безголосая).

Так называемые побочные мотивы «Баллады» связаны с ее основным поводом многими нитями, ведущими к параллельным стихотворениям Пастернака.

Остается, однако, вне нашего рассмотрения до этого момента довольно странный образ качающихся дерев, сопоставляемых с болтающимися дверцами карет; сыплющимися «дукатами» или «чеканом» дождя. Нам представляется, что «мотающиеся» = открытые дверцы карет говорят о том, что их пассажиры уже вышли из экипажа. А по старинному обычаю зерном и монетами осыпают новобрачных. Так романтический мотив превращается в этом варианте в мотив личный, лирический. Это тем более важно, что в 1928–1929 годах Пастернак находился на пути ко «второму рождению». Биографические и личные обстоятельства «Поверх барьеров» и «Сестры моей – жизни» достаточно известны и не требуют комментариев. Но к 1928 году перед Пастернаком вновь встала проблема Маяковского в сочетании с переломом в личной судьбе. Нам представляется, что это достаточно важный момент в начале переделки ранних сборников поэта.

Вернемся теперь собственно к «Балладе»-2. После «дождевой интродукции» основная тема вновь переходит в собственное отрицание:

т. е. начинался листопад, и падающие «золотые» листья становились фальшивыми:

Характерно, что осенью, в пору свадеб, т. е. создания новых семей, подведения итогов любовных отношений, у кого-то происходит крушение. В рамках того, о чем идет речь, мы должны соотнести эти «шаги и слова» крушения с Маяковским. Ибо уже в следующей строке мы увидим обращение к неназванному «вы», к которому, как представляется, и должны бы относиться слова автора. Напомним, что 1927–1928-й – годы резкого разрыва Пастернака с Маяковским и его «Новым ЛЕФом». То же, что последует в двух последних строфах, снимает, как нам кажется, оставшиеся сомнения:

Если наше предположение верно, то «в другой обстановке» конфликт «Лирики» и кубофутуристов, описанный в «Охранной грамоте», начался действительно быстро и без «недолгого конфуза» [175]. Пастернак продолжает:

Это полностью подтверждается описанной нами в начале главы ситуацией конфликта Пастернака, Маяковского, Полонского, Лежнева, «Нового мира», «Нового ЛЕФа» и т. д. и перепиской Пастернака как с Маяковским, так и с Полонским.

Прежде чем двигаться дальше, заметим, что мы перешли ко второй части «Баллады» – повествовательной и относительно спокойной. Соответственно третья, последняя часть – разрыв. Ведь именно разрыв и есть главная тема всей «Баллады»-2. К тому же такое строение наиболее характерно для настоящей музыкальной романтической баллады. Теперь уже действительно можно в открытую называть имя Шопена, тем более что «начал» Маяковский в своих польских очерках 1927 г.; теперь можно спокойно сказать, где во второй «Балладе» речь идет о первой. Но возвращаемся к разрешающей части пастернаковского произведения. Ни к кому, кроме как к Маяковскому, не могут относиться слова:

«Пожизненным» соблазнителем Пастернака был Маяковский с его постоянной тягой к самоубийству. Этот мотив преодоленного самоубийства был одним из важнейших для Пастернака. Второе рождение Пастернак мог пережить лишь после первой смерти. Маяковскому это было не суждено [176]. Поэтому в следующем четверостишии речь идет уже о необходимости полного разрыва с собеседником:

Эти строки, видимо, связаны с тем, что писал Пастернак З.М. Нейгауз 26 июня 1931 года: «…все, что я писал о Маяковском, я писал обо мне и о тебе. Она знает, что готовность прожить хотя бы (курсив Пастернака. – Л.К. ) год с полной выраженностью всего, что значит жить, с тем, чтобы потом умереть, нельзя найти себе по своей воле, и эту возможность должен дать другой человек, редкий, как достопримечательность; она знает, что этот гениальный толчок исходит от тебя» [177].

В том же письме Пастернак сообщает Зинаиде Николаевне о выходе нового издания «Поверх барьеров». Диалог с Маяковским, собеседником для Пастернака действительно «пожизненным», продолжался уже и после смерти «поэта революции».