Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Отличаясь ироническим складом ума, Антон Чехов имел обыкновение в письмах шутливо искажать фамилии своих адресатов и знакомых, включая — как акт самоиронии, — и себя самого.

Одни его подписи в письмах чего стоят: «А. Индейкин», «Твой Шиллер Шекспирович Гёте», «Ваш Акакий Тарантулов», «Ваш Antoine, он же Потемкин. Адрес: Таврида, спальня Екатерины», «Маньяк-хуторянин и Географ А. Чехов», «Известный интриган», «Твой Цынцынатус», «С почтением: Бокль», «Камергер А. Чехов», «Ваш Повсекакий Бумажкер», «Твой влюбленный в Книпшиц дуралей», «Твой кое-кака», et cetera.

‹…›

<���Вот, например,> «Словар<���ь>» прозвищ и кличек, которые щедро рассыпал Чехов изустно и в своих письмах:

Альтшуллер И. Н., врач в Ялте — «СТАРОПРОЙДОШЕНСКИЙ» (шутливый перевод фамилии с немецкого).

Баллас Е. Н., студент, поклонник Мизиновой — «БАРЦАЛ или БУЦЕФАЛ».

Вареников И. А., сосед Чеховых в Мелихове — «ВАТРУШКИН», «ГАЛУШКИН».

Дроздова М. Т., художница — «УДОДОВА».

Каратыгина К. А., актриса — «ПЕНЕЛОПА», «ЖУЖЕЛИЦА».

Киселев А. С., владелец имения Бабкино — «БАРИН», «БЛИНОЕДБАРИН».

Куманин Ф. А., редактор журнала «Артист», сопевший при разговоре — «САПЕГА».

Мизинова Л. С. — «ЛИКА». «МИЗЮКИНА», «МЕЛИТА», «КАНТАЛУПОЧКА» и др.

Попырнакова В. А., литератор — «ПУПОПУПЫРУшкИН»

Похлебина А. А., пианистка — «ВЕРМИШЕЛЕВА».

Семашко Мариан Ромуальдович, музыкант — «МАРМЕЛАД ФОРТЕПЬЯНЫ»

Стасов В. В., критик — «МАМАЙ ЭКСТАЗО», «которому природа дала редкую способность пьянеть даже от помоев».

Флексер (Волынский) А. Л., критик — «М-R Филоксера».

Франк, ялтинский знакомый, кто «не стоит франка» — «ЗИЛЬБЕРГРОШ».

Чехов П. В., отец — «ВИССАРИОН», «АЛЯТРЕМОНТАНА».

Чехова М. П., сестра — «МОСЬКА», «ЧЕЧЕВИЦА», «СИЯНИЕ», «МА-ПА».

<���Семейство> Чеховых — «ДРУЗЬЯ МОИ ТУНГУСЫ».

Шаврова Е. М. прозаик с псевдонимами «Е. Шавров» и «Е. Шастунов» — «ЕЛИЗАВЕТ ВОРОБЕЙ» (восходит к «Мертвым душам» Н. В. Гоголя).

Шкафер В. П., поклонник Лики Мизиновой — «КУШЕТКЕР». И т. д. и т. п.

Ясно, что самые близкие и любимые Чеховым люди получали от него больше кличек. Это, прежде всего, старший брат Александр Павлович Чехов (1855–1913), писатель и журналист. Из писем к нему Чехова 1882–1899 гг. (можете сколько угодно говорить «м-ммда» и качать головой):

«Легкомысленный и посмеяния достойный брат»; «Скотина! Штаны! Детородный чиновник!»; «Филинюга, маленькая польза, взяточник, шантажист и все, что только пакостного может придумать ум мой!»; «Осел ты этакий»; «Ремешок от штанов»; «Ничтожество»; «Дубина! Хам! Штаны! Ум недоуменный и гугнивый»; «Ненастоящий Чехов!»; «Журнальный лилипут»; «Лжедраматург, которому мешают спать мои лавры»; «Алкоголизмус»; «Инфузория!»; «Литературный брандмайор!»; «Двуличновольнодумствующий Саш» «Завистник и интриган!»; «Пролетарий! Бедный брат! Честный труженик, эксплуатируемый богачами!» и так далее, далее…[БАРЗАС].

Не обходил Антон Чехов в молодые годы своим вниманием и столь колоритную фигуру, как Левитан. При этом он не столько игрался с его фамилией (ласковое «Левиташа» звучало в более поздние годы их общения), сколько подчеркивал чужеродность своего нового товарища. В письмах этого времени к общим друзьям — Федору Шехтелю [300], например (см. ниже), он имел обыкновение величать его — в дружески-шутливой форме, не иначе как «жидом».

Как реагировали вышеозначенные знакомые Антона Чехова на его шутки с их именами сказать трудно, по большому счету в приведенных выше переименованиях ничего оскорбительного нет. Впрочем, все люди разные, и кто-то мог, пожалуй, и обидеться. Но вот в случае Левитана с его болезненной чувствительностью, чрезмерной экзальтированностью в выражении своих чувств и вечно гнетущим в повседневном быту иудейством дело обстоит иначе. Напомним, что даже будучи учащимся МУЖВЗ, Исаак Левитан имел серьезные проблемы с правом на проживание в первопрестольной, откуда два раза — в 1879 и 1892 гг. — изгонялся властями как еврей. Только в 1893 г. (sic!), благодаря хлопотам влиятельных друзей, знаменитый к тому времени уже в России и Европе художник Исаак Левитан получил официальное право жить и работать в Москве.

В 1879 году полиция выселила Левитана из Москвы в дачную местность Салтыковку. Вышел царский указ, запрещавший евреям жить в «исконной русской столице». Левитану было в то время восемнадцать лет.

Лето в Салтыковке Левитан вспоминал потом как самое трудное в жизни. Стояла тяжелая жара. Почти каждый день небо обкладывали грозы, ворчал гром, шумел от ветра сухой бурьян под окнами, но не выпадало ни капли дождя.

‹…›

Ему хотелось увидеть женщину, певшую так звонко и печально, увидеть девушек, игравших в крокет, и гимназистов, загонявших с победными воплями деревянные шары к самому полотну железной дороги. Ему хотелось пить на балконе чай из чистых стаканов, трогать ложечкой ломтик лимона, долго ждать, пока стечет с той же ложечки прозрачная нить абрикосового варенья. Ему хотелось хохотать и дурачиться, играть в горелки, петь до полночи, носиться на гигантских шагах и слушать взволнованный шепот гимназистов о писателе Гаршине, написавшем рассказ «Четыре дня», запрещенный цензурой. Ему хотелось смотреть в глаза поющей женщины, — глаза поющих всегда полузакрыты и полны печальной прелести.

Но Левитан был беден, почти нищ. Клетчатый пиджак протерся вконец. Юноша вырос из него. Руки, измазанные масляной краской, торчали из рукавов, как птичьи лапы. Все лето Левитан ходил босиком. Куда было в таком наряде появляться перед веселыми дачниками!

И Левитан скрывался. Он брал лодку, заплывал на ней в тростники на дачном пруду и писал этюды, — в лодке ему никто не мешал.

Писать этюды в лесу или в полях было опаснее. Здесь можно было натолкнуться на яркий зонтик щеголихи, читающей в тени берез книжку Альбова, или на гувернантку, кудахчущую над выводком детей. А никто не умел презирать бедность так обидно, как гувернантки.

Левитан прятался от дачников, тосковал по ночной певунье и писал этюды. Он совсем забыл о том, что у себя, в Училище живописи и ваяния, Саврасов прочил ему славу Коро, а товарищи — братья Коровины и Николай Чехов — всякий раз затевали над его картинами споры о прелести настоящего русского пейзажа. Будущая слава Коро тонула без остатка в обиде на жизнь, на драные локти и протертые подметки.

‹…›

Этой же осенью Левитан написал «Осенний день в Сокольниках». Это была первая его картина, где серая и золотая осень, печальная, как тогдашняя русская жизнь, как жизнь самого Левитана, дышала с холста осторожной теплотой и щемила у зрителей сердце.

«Осенний день в Сокольниках» — единственный пейзаж Левитана, где присутствует человек, и то его написал Николай Чехов. После этого люди ни разу не появлялись на его полотнах. Их заменили леса и пажити, туманные разливы и нищие избы России, безгласные и одинокие, как был в то время безгласен и одинок человек.