Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

<���…>

Даже критики «Нового времени» пришли в недоумение. Один из них писал: «Напрасно г. Кот-Мурлыка не воспользовался имевшимся у него материалом для разоблачения всех ужасов, творимых евреями на пагубу бедной, беззащитной России, а воспользовался этим материалом лишь отчасти и неумело, придал фактическому материалу, имевшемуся у него в руках, такой театральный, выдуманный, приподнятый колорит»

<���…> Шок, испытанный еврейской читательской публикой, был достаточно силен. В статье-некрологе, написанной А. Г. Горнфельдом, мы находим горькие слова: «Смерть вернула мне Кота-Мурлыку. Милый старый друг далекого раннего детства, он давно умер для меня… тогда, когда уже студентом я прочел его „Темный путь“ и в ужасе отшатнулся от этого знакомого ласкового лица, перекошенного страшной и злобной гримасой» < Горнфельд А. Г. Книги и люди. СПб, 1908. С. 228.>. Далее Горнфельд вспоминает о страшном, болезненном ударе, который он испытал, прочитав новые произведения учителя: «В их диком, исступленном, клеветническом антисемитизме есть что-то безумное, кошмарное». <���…>

…маститый критик отметил и то, что антисемитизм Вагнера упал на неблагодарную почву. Ибо его антисемитизм — нелеп, лубочен, слишком отдает психиатрией, чтобы иметь значение вне тех кругов, которым он, в сущности, и не нужен: там едят евреев без идеологии.

<���…> В статье «Русская ласка» недобрым словом вспомнил Вагнера — Кота-Мурлыку и Жаботинский <���Жаботинский В. Избранное. Иерусалим, 1990. С. 89. [207] В своих ранних статьях Жаботинский восторженно отзывался о сказках «Кота-Мурлыки» [ТОЛСТАЯ Е. (II]. С. 207). [ДУДАКОВ (III)].

Тема «всемирного жидо-масонского заговора» волновала и члена Государственного совета, князя Дмитрия Голицина — передста-вителя «тех кругов», где «едят евреев без идеологии», выступавшего в печати как прозаик под псевдонимом Муравлин.

Вся остросюжетная проза декларативно антисемитского характера, условно проходящая по разряду «изящной словестности», была — в смысле ее художественности, невысокой пробы. Поэтому, при всей своей эпатажной занимательности антисемитские фэнтези никогда не являлись действительно «популярными» в русской читательской среде.

Итак, в эпоху «Серебряного века» евреи, хотя и оставались в отдельных литературных произведениях примерными типажами «злого начала», в целом у Л. Андреева, Арцыбашева, Горького, Короленко, Куприна, Киппена, Айзмана, Юшкевича… они, наконец-то, обрели реальное человеческое лицо, т. е. вошли в русскую литературу в качестве полноценных художественных образов. Из всех тогдашних произведений русских писателей на еврейскую тему к разряду литературных шедевров, однако, можно отнести лишь рассказ «Жидовка» Александра Куприна и его же повесть «Гамбринус». Среди «особого жанрового подвида» — трагической погромной тематики, литературный шедевр появился только в советское время, в 1925 году. Это повесть выдвиженца Горького одессита Исаака Бабеля «История моей голубятни», Горькому же и посвященная.

Несмотря на издательскую поддержку, «еврейская тема», как теперь становится очевидным, не слишком привлекала к себе внимание массового русского читателя. Об этом свидетельствует, например, и высказывание на сей счет Горького в его приведенное выше письме от 20 мая 1908 г. К. П. Пятницкому, который занимался коммерческими вопросами в издательстве «Знание». Возможно, многим читателям эта тема была даже неприятна — чисто психологически. Ибо как-то

..неловко нелепо говорить с евреем, когда он искренно поёт свою любовь людям страны, где ему живется наиболее трудно, где его ставят так унизительно те, которых он любит («Все тоже» [ГОРЬКИЙ (III). Т. 11. С. 395].

И, конечно же, авторский нюх, ориентированный на запросы читательской аудитории эту ситуацию улавливал. Недаром же в конце 1920-х гг., когда в СССР еще можно было публично писать о евреях, а также критически высказываться в отношении Горького [208] В эти годы Горький подвергался критике со стороны деятелей РАПП/ВААП (Российская/Всероссийская ассоциация пролетарских писателей) и лично его Генеральным секретарем Леопольдом Авербахом, который утверждал, что писатель не на все 100 % «перешел на сторону пролетариата». Авербах приходился родным племянником Зиновию Свердлову-Пешкову — приемному сыну Горького, и, видимо по этой причине, несмотря на все его петушиные наскоки, положительно аттестовался Горьким перед Сталиным: «Весьма умный, хорошо одаренный человек», который «ещё не развернулся как следует и которому надо учиться». Вскоре, однако, Сталин запретил любую критику в адрес «Великого пролетарского писателя», а рекомендацию Горького, что Авербаха «нужно бы поберечь», проигнорировал и тот в числе других протеже Горького был уничтожен в эпоху «Большого террора». , один весьма политизированный литературный критик [209] Имеется ввиду Давид Заславский — одна из самых одиозных фигур в истории не только межэтнических отношений, но и в сфере советского цензурного террора. Достаточно напомнить о его деятельности в газете «Правда» с 1928 года — в роли костолома, о травле О. Э. Мандельштама, Б. Л. Пастернака, многих инакомыслящих, исправного и рьяного подписанта антиизраильских «писем советской общественности» и о других «подвигах», см. о нем: «Заславский Давид» в [ЭЕЭ]. с позиции «обиженных» утверждал, что даже такие декларированные юдофилы, как Горький и Короленко, в своих художественных произведениях скорее все-таки избегали образа «еврея», чем «развивали» его:

Горького и Короленко нельзя обвинять в антисемитизме, во вражде к евреям, даже просто в антипатии к ним. Напротив, хорошо известно, что и Горький и Короленко неоднократно выступали в защиту евреев с хорошими статьями, письмами и манифестами. Их публицистика проникнута очень гуманными и либеральными чувствами к евреям, и нет никаких поводов сомневаться в искренности этих чувств. Но нас не публицистика интересует, а то интимное внутреннее чувство, которое находит выражение свое только в художественном творчестве. Горький и Короленко хорошо знали евреев, и при том евреев различных общественных групп. Молодость Короленко прошла в уездном городе черты оседлости, в гуще еврейского населения. Среди его товарищей по гимназии, университету, по революционной деятельности и ссылке, впоследствии по литературной работе было много евреев. Они мелькают издали в очерках «Ночь», «В дурном обществе», они появляются в автобиографии, где без них нельзя обойтись, но их почти нет в галерее художественных образов. Знаменитый «Иом Кипур» не идет в счет. Это не художественное произведение, а публицистика в якобы художественной форме, тенденциозно-сантиментальная статья на тему о «еврейской эксплуатации». По-настоящему о евреях Короленко избегал говорить. Художественная интуиция его от еврейских образов сознательно или инстинктивно уклонялась. Максим Горький видал в своей жизни великое множество евреев, начиная от евреев-крючников и мелких торгашей в южных портах, до евреев-литераторов, евреев-банкиров и евреев-революционеров. Среди этих евреев были яркие и колоритные фигуры. Но соберите тысячную армию героев Горького — только один бедный, жалкий, трусливый Каин из раннего рассказа Горького бросится вам в глаза. Словно проговорился невзначай писатель этой карикатурной фигурой и затем замолчал, не желая подходить близко к неприятной и неудобной теме. Почему это так? «Душа не лежит», воображение не возбуждается еврейскими мотивами. Или же, как говорит смешному еврею Каину русский богатырь Артем: «Надо все делать по правде… по душе… Чего в ней нет — так уж нет… И мне, брат, прямо скажу, — противно, что ты такой… да!..» Артем не злобствует против еврея, он только не желает занимать им свою душу. То, что складывается в творческой фантазии, остается тайной художника. Было бы крайне интересно знать, какие еврейские фигуры в типичных их характерных чертах встают перед свободным воображением писателя, но нельзя это знать. Писатель не свободен. Он не может сказать то, что хотел бы сказать, и предпочитает молчать. И мы лишены возможности узнать, — как отразился современный многообразный еврей в русской художественной литературе [ЗАСЛАВСКИЙ].