Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Одессит — противоположен петроградцу. Становится аксиомой, что одесситы хорошо устраиваются в Петрограде. Они зарабатывают деньги. Потому что они брюнеты — в них влюбляются мягкотелые и блондинистые дамы. И вообще — одессит в Петрограде имеет тенденцию селиться на Каменноостровском проспекте. Скажут, это пахнет анекдотом. Нет-с. Дело касается вещей, лежащих глубже. Просто эти брюнеты приносят с собой немного солнца и легкости. Кроме джентльменов, приносящих немного солнца и много сардин в оригинальной упаковке, думается мне, что должно прийти, и скоро, плодотворное, животворящее влияние русского юга, русской Одессы, может быть (qui sait? [211] qui sait? (фр.) — кто знает? ), единственного в России города, где может родиться так нужный нам, наш национальный Мопассан [БАБЕЛЬ].

Жизнь и творчество многих еврейских писателей были тесно связано с этим городом. Например, Шолом-Алейхем с семьей поселился там в 1890 году и начал работать в газетах «Одесский листок» и «Одесские новости». Если до приезда в Одессу Шолом-Алейхем писал в основном сентиментальные повести с мелодраматическими сюжетами, то здесь под щедрым одесским солнцем расцвел его талант юмориста. Роман Шолом-Алейхема «Менахем-Мендл» стал первым образцом одесской темы в еврейской юмористике. С начала ХХ в. и вплоть до своего отъезда из России в 1921 году в Одессе постоянно проживал Х. Н. Бялик, здесь же действовало ивритское издательство «Мория», выходил литературный, научный и общественно-политический ежемесячник на иврите «Ха-Шилоах». В Одессе жили Менделе Мойхер-Сфорим, Шаул Черняховский, Иосиф Клаузнер, Ахад-ха-‘Ам и др. видные еврейские литераторы. При всем этом основная масса одесских евреев была вполне обрусевшей. Представление о степени ассимиляции одесского еврейства можно, например, почерпнуть в «Воспоминания детства и юности 1904–1919 гг.» Шмуэля Усышкина, сына видного российского сиониста Менахема Усышкина (1863–1941, Палестина):

«Еврейское население Одессы обладало собственным характером, не похожим на характер евреев из других мест в России. Самым заметным отличием было ослабление традиционной еврейской жизни, бытующей в еврейских местечках. <���…> Многие годы, еще до революции, говаривали ортодоксальные евреи: „За 70 верст от Одессы пылает геенна огненная“. <���…> Разумеется, и в Одессе было много ортодоксальных евреев, но они не выделялись, и их влияние на общину было ничтожным. Еще один фактор, отличающий еврейскую общину — язык идиш, он не был распространен в Одессе. Для большей части еврейского населения разговорным был русский язык <���…>».

Ассимиляция — значительная составная одесской литературной традиции. Она ярко проявилась в творчестве Семена Юшкевича, а затем — Бабеля и Славина. Хотя само понятие ассимиляции обычно распространяют на еврейство, она коснулась и поляка Олеши. В то время, как его семья репатриировалась, он остался в России. Эти авторы были крещены русской литературой. <���…> У оставшихся в Союзе авторов-евреев за культурной ассимиляцией последовала идеологическая. За ней не обязательно стоял циничный прагматитизм или страх. Новое искусство всегда революционно, всегда в оппозиции к своим предшественникам [ЯРМОЛИНЕЦ].

Появление на литературной сцене целой плеяды писателей, выходцев из солнечной Одессы — Д. Айзмана, Власа Дорошевича, Л. Кармена («Одесский Горький»), А. Кипена, В. Жаботинского, В. Раппопорта, К. Чуковского, С. Юшкевича, и др., а в советский период — И. Бабеля, Э. Багрицкого, И. Ильфа и Е. Петрова, В. Катаева, С. Кирсанова, Ю. Олеши и др., было воспринято в 1930-х годах как литературный феномен «Юго-запада», в столице которого сложилась самобытная, в том числе и в лексическом отношении, «Южнорусская („одесская“) литературная школа» [КАЦИС (I)], [СЕРДЮЧЕНКО], [СОКОЛЯНСКИЙ], [ЯРМОЛИНЕЦ]. Вот, например,

очень характерный текст Жаботинского 1931 года об Одессе и «одесском языке» <���…> «Моя столица» [ЖАБОТНИНСКИЙ (II)]:

«Итальянцы и греки строили свои дома на самом гребне высокого берега; евреи разбили свои шатры на окраине, подальше от моря — еще Лесков подметил, что евреи не любят глубокой воды — но зато ближе к степям, и степь они изрезали паутиной невидимых каналов, по которым потекли к Одессе урожаи сочной Украины. Так строили город потомки всех трех племен, некогда создавших человечество, — Эллады, Рима, иудеи; а правил ими сверху, и таскал их вьюки снизу юнейший из народов, славянин. В канцеляриях распоряжались великороссы, и даже я, ревнивый инородец, чту из их списка несколько имен — Воронцова, Пирогова, Новосельского; а Украина дала нам матросов на дубки, и каменщиков, и — главное — ту соль земную, тех столпов отчизны, тех истинных зодчих Одессы и всего юга, чьих эпигонов, даже в наши дни, волжанин Горький пришел искать — и нашел — настоящего полновесного человека… Очень длинная вышла фраза, но я имею в виду босяков. И еще второго зодчего дала нам Украина: звали его чумаком, он грузил жито у днепровских порогов и, покрикивая на волов „цоб цобэ!“, брел за скрипучим возом по степу до самой Пересыпи — кто его знаете, сколько недель пешего пути, или месяцев.

Итого, считая Екатерину и Дюка, семь народов; и каких!»

А дальше Жаботинский производит значимую подмену, когда выражение lingva franka Средиземного моря, которым был, как известно, итальянский язык, транспонирует в своем тексте в понятие славянского lingva franka уже только для Одессы: «Конечно, была у Одессы и общая lingva franka; и, конечно, был это язык славянского корня; но я с негодованием отрицаю широко распространенное недоразумение, будто это был испорченный русский. Во-первых, не испорченный; во-вторых, не русский. Нельзя по внешнему сходству словаря и правил склонения умозаключать о тождественности двух языков. Дело в оборотах и в фонетике, то есть в той неуловимой сути всего путного, что есть на свете, которая называется национальностью. Особый оборот речи свидетельствует о том, что у данной народности ход мысли иной, чем у соседа; особая фонетика означает, что у этой народности другое музыкальное ухо. Если в Америке человек из города Каламазу (ударение на „зу“) в штате Нью-Йорка вдруг заговорит „по-английски“, его засмеют до уничтожения: говори по-нашему. Да и словарь, если подслушать его у самых истоков массового говора, был не совсем тот, что у соседних дружественных наций, русской и даже украинской. Рыбаки на Ланжероне, различая разные направления и температуры ветра, называли один ветер „широкий“ (итальянцы так произносят „сирокко“ — через „ш“), а другой — „тармонтане“, то есть трамонтана. Особый вид баранки или бублика назывался семитатью; булка — франзолью; вобла — таранью; кукуруза — пшенкой; дельфин — „морской свиньей“; креветки — рачками; крабы — раками, а улитка — лавриком; тяпка — секачкой; бассонный мастер — шмуклером; калитка — форточкой; детей пугали не букой, а бабаем, и Петрушка или Мартын Боруля именовался Ванька Рутютю. На низах, в порту, эта самобытность чувствовалась еще гуще; словарь босячества сохранился, к счастью, в рассказах покойного его бытописателя — Кармена, но я из него мало что помню — часы назывались бимбор, а дама сердца была бароха. И грамматика была не совсем та. „Пальто“ мы склоняли: родительный пальта, множественное число польта. О том, что мы склоняли наречие „туда“, знали и северяне, и очень над этим смеялись — и напрасно. Очень удобный, убористый оборот. Вопрос ведь далеко не всегда в том, куда я направляюсь — туда или сюда: в жизни часто гораздо важнее, кудою легче в то место пробраться — тудою, или, напротив, сюдою? Ведь это проще и короче, чем по-русски „той дорогой“… Я слышал и другие падежи. В гимназии мы тайно печатали школьную газету на гектографе; однажды мне показалось, что белый лист не так лег на желатине, как надо, и я сказал печатающему: „Ты не туда положил“. Он ответствовал: „Не беспокойся — в самую туду“.