Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Иешуа-Залман Михайлович Свердлов родился 16 октября 1884 года в традиционной еврейской семье, проживавшей в Нижнем Новгороде. Его отец Михаил Израилевич Свердлов был гравером, а потому семья жила на Большой Покровской улице в комнатах при скоропечатной мастерской. У родителей росло шестеро детей: дочери София и Сара, и сыновья Залман, Яков, Вениамин и Лев.

Частым гостем в доме Свердловых был писатель Максим Горький. В 1901 году юноша Залман был арестован вместе с ним по подозрению в использовании типографского аппарата для изготовления агитационных материалов марксистского кружка. После того, как Горького выслали из Нижнего Новгорода в Арзамас, туда он в 1902 году пригласил в качестве секретаря и Залмана Свердлова. В доме Горького Залман был замечен известным театральным режиссёром Владимиром Немировичем-Данченко, который дал начинающему актёру рекомендацию для дальнейшего обучения в московском Императорском филармоническом училище. Чтобы жить в Москве и учиться Залман Свердлов крестился. Его крестным отцом был, Алексей Максимович Пешков, который затем еще фактически усыновил его, дав крестнику не только новое имя, но и фамилию с отчеством — Зиновий Алексеевич Пешков. Официально, однако, российские власти факт усыновления не признали, в России Зиновий по-прежнему носил фамилию Свердлов, но Западе он официально именовался как Зиновий Пешков.

В 1903–1905 годах Зиновий учился в школе Московского художественного театра. Этот период его жизни был неразрывно связан с домом Максима Горького — он часами пропадал в библиотеке писателя, играл в массовке пьесы «На дне» и вёл беседы с женой Горького Екатериной Павловной, с который на всю жизнь сохранил очень теплые отношения. Почувствовав, что артистическая карьера не для него, Зиновий решил круто изменить свою жизнь и в 1904 году уехал в Канаду, откуда затем перебрался в США. За границей Зиновий навсегда взял себе фамилию приемного отца — Пешков. Когда в 1906 году Горький и Андреева отправились в Америку, Зиновий узнал об этом из газет и приехал в порт, чтобы встретить своего крёстного отца. Тёплую встречу знаменитого русского писателя и никому не известного юноши в чёрной курточке и с пенсне на чёрном шнурке наблюдали десятки американских корреспондентов. В США Зиновий сопровождал Горького, выполняя функции переводчика на важных встречах; например, он переводил все беседы во время обеда Горького с Марком Твеном. Когда в конце 1906 года Горький отправился лечить туберкулёз на итальянский остров Капри, Зиновий Пешков принял решение последовать вслед за ним.

Зиновий Пешков жил на Капри вместе с Максимом Горьким с 1907 по 1910 год. В это время они были практически неразлучны. Зиновий, владевший иностранными языками, исполнял обязанности личного секретаря-референта Горького. В письмах, адресованных бывшей жене Екатерине Павловне, писатель очень тепло отзывался о «Зине», отмечая, что Зиновий много читает, много знает и поразительно быстро развивается. На знаменитой фотографии, где Горький наблюдает за шахматной партией Ленина и Богданова, на заднем плане изображён Зиновий Пешков.

В 1910 году, из-за конфликта с М. Ф. Андреевой, Зиновий покинул Капри и поселился в местечке Федзано, где стал секретарём у знаменитого в те годы писателя Александра Амфитеатрова. Здесь же Зиновий женился, и в 1912 году с женой и маленькой дочерью отправилась в США, чтобы начать новую жизнь. Очередная попытка «покорения Америки» закончилась для Пешкова неудачно — ему не удалось найти достойную работу. Вернувшись, Зиновий оставил семью на Капри, а сам уехал во Францию.

С началом Первой мировой войны Пешков вступил во французский иностранный легион и 1 апреля 1915 года был назначен командиром отряда польских добровольцев (шахтёров из Познани, работавших во Франции). В бою под Аррасом 9 мая 1915 года он потерял большую часть правой руки. Ранение было настолько тяжёлым, что санитары посчитали истекающего кровью легионера обречённым и оставили его умирать. Воспоминания Зиновия Пешкова о своём ранении были записаны Анатолием Луначарским и опубликованы в газете «Киевская мысль» за 7 июня 1915 года:

Когда нам объявили об атаке, мы все пришли в большое возбуждение — не то радостное, не то какое-то другое. Трудно понять, трудно рассказать. С раннего утра, а утро было хорошее, началась артиллерийская подготовка. Это было что-то феноменальное… Весь воздух ревел. Мы видели перед собой неприятельские траншеи, откуда вылетали, разбрасываясь фонтанами, дерево, земля, камни, люди. Капитан, отправляясь на своё место, крикнул мне, улыбаясь: «Красиво, а, Пешков?» Я ответил: «Да, мой капитан, это извержение Везувия!» И это были последние слова, которые я от него слышал. Сейчас он умирает от тяжёлой раны в живот. Наконец раздалась команда. Солнце сияет, весь луг усеян золотыми цветами. Мы вскакиваем «из-за кулис», как я это назвал, и я делаю командное движение ружьем — «вперёд». В то же мгновение раздался треск пулемётов, моя рука падает, как плеть, меня самого что-то толкает, и я лечу на землю… Вся атака была проведена молодецки: в полтора часа мы взяли 3 линии и несколько сот пленных. Но это всё уже произошло без меня. Я чувствовал, что не могу подняться, имея на себе 250 патронов, тяжёлую сумку, фляжку с водой, бинокль и прочее. Наши убежали вперёд, а я копошусь на земле. Достал левой рукой перочинный нож, разрезал ремни. Попытался немного осмотреть руку. Вижу, что с неё сорвана значительная часть мускулов, крови целая лужа. Постарался левой рукой и зубами потуже затянуть ремнём расшибленную руку у самого плеча. Потом встал. Шёл я назад с километр, без всякой перевязки. По дороге видно множество немецких пленных… Когда я проходил мимо их, держа свою окровавленную руку, они мне улыбались, не то дружески, не то заискивающе, и козыряли… Кое-как меня перевязали и отправили пешком в Акр. Идти туда — километра 4. С ужасом я заметил, что рука вспухает, стала серой, начинает наполняться газом. Наконец добрался я в сильном жару до Акра. Там перевязали меня вторично и уложили. Ночью опять открылось кровотечение. Вся постель подо мной совершенно промокла. Крови потерял столько, что голова кружилась — я чувствовал, что умираю. Звал на помощь, но никто не подходил: раненых нахлынуло множество, и персонал справлялся, как мог. Был уверен, что умру. К груди мне прилепили красный знак на эвакуацию, как всем тяжелораненым, в большинстве офицерам. Офицеров эвакуировали первыми. Со мной рядом лежал капитан. Он видел всё, что происходило… «Можете вы как-нибудь подняться? — спросил он меня… — Право, не знаю… — Носилок я вам не добуду. Но если вы сможете со мной добрести до фургона, в котором меня увезут, я найду вам местечко, и мы как-нибудь вместе доберёмся до настоящего пункта» [ПАРХОМОВСКИЙ (I)].