Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Босячество есть протест против наших несовершенств. Но неправильно делать из этого вывод, что оно разумнее и привлекательнее жизни, что рядом с ним автор ни одного порядочного интеллигента не подставил.

<���…>

Герои Горького в конце концов в своей свободе удовлетворения не находят. Это ведь свобода мнимая, свобода от обязанностей и прав, свобода от моральных уз и обязательств перед обществом; такая свобода — явление ненормальное, патологическое, и Горький прекрасно понимает это.

<���…>

«И тесно все-таки!» — эти слова уничтожают все то удивительно красивое здание босяцкой свободы, которое создавал так неутомимо талант Горького. Точно взойдя на вышку возведенного им же здания, он увидел, что в сравнении с бездной у подножья его оно бесконечно мало и ничтожно [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 217].

Утверждая, что новые вещи Горького, где он пытается найти «того, кого он мог бы назвать хозяином жизни по справедливости», ему не удаются, Жаботинский, тем не менее, не свергает Горького «соколиного полета». В статье «Карьера Максима Горького» он возглашает:

когда никто не смог сказать, что России нужно, Горький ответил: «— Нам нужны прежде всего люди „соколиного полета“. И попал в точку. Все мы почувствовали, что это именно то слово, которое нужно. <���…> Мы забыли обличье сильного человека. Горький его напомнил. <���…>

И тогда Горький стал „властителем дум“ — вождем поколения».

Жаботинский называет Горького «любимцем богов»:

«Только любимцу своему боги открывают то, что простым смертным неведомо: самое важное и самое нужное слово нынешнего дня. Горький понял это слово, произнес его и стал повторять, вколачивая его молотом крупного таланта в наше сознание… Раз! Два! Три! Одна за другой ударяли, как молнии, его могучие поэмы» [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 218].

Пожалуй, это самая возвышенная и романтическая характеристика из комплиментарных эпитетов, которыми одарила Горького русская литературная критика «Серебрянного века»! Впрочем, одновременно Жаботинский без обиняков, чем вызвал возмущение со стороны других критиков, заявляет

Как писатель Горький жив, Горький в расцвете жизни и таланта — да, и в расцвете таланта, ибо эти бедные «Мещане», право, не в счет. Но как глашатай нового слова — Горький отжил. Это только и хотел я сказать. Как провозвестник нового слова русскому обществу Максим Горький отжил — и отжил самым почетным образом: отжил потому, что сделал свое дело. Он пришел учить нас новой грамоте. И обучил. Значит, больше нас грамоте учить не требуется. Ясно, как день..

Затем он пишет весьма критический отзыв о пьесе Горького «На дне» (13.04.1903), в которм эмоционально полемизирует с мыслями писателя, вложенными в уста главного ее персонажа — Сатина:

Неправда! в том месте, где пьяный Сатин говорит:

— Человек! Это звучит великолепно.

<���…>

Почему же он на дне, а не в ярусах жизни, где место всем тем, у кого есть плечи и язык? Потому, что он там не удержался. Не постоял за себя. <���…> Обидела его судьба, а он ей поддался. <���…> Жизнь — это ратоборство; он не выдержал его до конца и струсил. Так разве он человек? и разве имя человек, произнесенное им в этой обстановке, может звучать великолепно?

<���…>

Что ему человек, что он человеку? Сатин падший, Сатин труп. Труп и человек — как Северный полюс и Южный, и нет такой точки, где бы они слились. Не может быть человек на дне. Если жизнь есть море, то пловец, упавший за борт, барахтается в воде, борется, кричит, хватается за соломинку. Но не идет на дно. Ибо когда он пошел на дно, он уже, значит, захлебнулся и задохнулся, он уже умер, он уже не пловец, а труп. Живые не идут на дно, и лежат на дне только мертвые. — Человек! Это звучит великолепно! О да, это звучит великолепно, но потому великолепно, что человек не значит падший и труп не значит человек! Великолепно звучит слово «человек», настоящее слово «человек», потому что великолепно его значение. <���…> Борец — его значение! Не обманывайтесь! Нельзя пасть на дно и оставаться человеком. <���…> Человек не сдается, не ждет милости, пощады, поддержки со стороны [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 220–221].

Статья «Вскользь», до предела насыщенная призывными лозунгами, пламенный накал которых даже для эмоционального Жаботинского звучит чересчур набатно, вышла свет через неделю после разразившегося в Кишинёве небывалого еврейского погрома.

Весьма вероятно, что 12 апреля вечером он послал статью в редакцию уже из Кишинева — телеграммой или по телефону. Но даже если это и не так, все равно эмоциональным фоном статьи не мог не быть Кишинев, и за «мертвецами» угадываются не оказавшие сопротивления жертвы — те самые, которых заклеймил мертвецами Бялик в своем «Городе резни» [177] Под впечатлением увиденной в Кишиневе картины Бялик создал потрясающую поэму «Бе-‘ир ха-харега» («В городе резни», в русском переводе Жаботинского — «Сказание о погроме»). Беспощадный реализм поэмы сочетается в ней с обличением безволия народа, отдающего себя на растерзание. Велико постигшее население страшное горе, но страшнее его позор — вот . Следовательно, и великий перевод бяликовской поэмы, сделанный Жаботинским, возник из тех же чувств, что и статья о Сатине [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 221].

Подводя итог периоду русского рефлексивного недеяния, выразившегося, по мнению Жаботинского, в духовном настрое прозы Антоны Чехова и как бы закончившегося с его смертью, критик писал в одном из своих «Набросков без заглавия» (XVIII) — цикл статей, которые он публиковал в 1904 г. в петербургской либеральной газете «Русь»:

«Прошлое поколение, в массе, подходило к Чехову совсем не с той стороны, с которой надо было, то есть совершенно не поняло его, не заметило и не оценило его громадного исторического значения. Один господин написал даже целое дознание под заглавием: „Есть ли у г-на Чехова `идеалы`?“. Было бы жаль, если бы теперь и мы, которым досталась скорбь пережить его, забыли признать его роль в духовном повороте, переживаемом Россией и на его могиле низко поклониться не только праху поэта, но и памяти учителя».

<���Давая> характеристику восьмидесятых <���годов, Жаботинский писал>: что это «был действительно целый „потоп разговоров“, но оставалось все по-прежнему, ибо разговаривающие были сами по себе, а явь — сама по себе. В результате, получалась непролазная бездна между идеями и практической жизнью. Это сильно облегчило „идеям“ их полет: не имея никакой связи с земной жизнью, следовательно, и никаких уз, „идеи“ помчались головокружительным вихрем. Но делать ничего было нельзя:

Психика нескольких поколений была дрессирована бездельем — и эта дрессировка могла привести только к одному результату, и действительно привела: к упадку энергии. Поколение Чехова не знало энтузиазма, порыва, импульса и, когда встречало энтузиаста, не могло удержаться от насмешливой улыбки, и даже как бы конфузилось за чужую наивность. Никогда еще не было более исковерканного поколения в России».