Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

«От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация. В нем было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина… В. Е. писал тогда много стихов, и я, живший в не-интеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассонансах, о рифмоидах… Но вот прогремел в Кишиневе погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый талантливый, самый образованный из моих знакомых, но теперь я привязался к нему еще сильнее… Что человек может так измениться, я не знал до тех пор». В 1930 г. известный русский писатель Михаил Осоргин писал в парижском «Рассвете»: «В русской литературе и публицистике очень много талантливых евреев, живущих — и пламенно живущих — только российскими интересами. При моем полном к ним уважении, я все-таки большой процент пламенных связал бы веревочкой и отдал вам в обмен на одного холодно-любезного к нам Жаботинского». <���…> «У Жаботинского врожденный талант, он может вырасти в орла русской литературы, а вы украли его у нас, просто украли…» — выговаривал А. Куприн одному из корреспондентов-сионистов. <���…> На встрече в YIVO Institute [178] YIVO Institute — Институт исследования еврейства в Нью-Йорке, основан в 1925 г. в Вильнюсе как Еврейский научный институт языка идиш. прозвучало, что, по собственному признанию Жаботинского, у него в душе хранились два ключа: один — к русской литературе, и другой — к судьбе своего народа. Он взял ключ к русской литературе и отбросил его так далеко, как только мог [АЛАВЕРДОВА].

А в 1908 году в статье «Ваш новый год (письмо на родину)» Жаботинский разъяснял русским читателям побудительные мотивы своего ухода из русской культуры в мир иной:

Я когда-то сильно чувствовал красоту свободного нерядового человека, «человека без ярлыка», человека без должности на земле, беспристрастного к своим и чужим, идущего путями собственной воли через головы ближних и дальних. Я и теперь в этом вижу красоту. Но за себя я от нее отказался. В моем народе был жестокий, но глубокий обычай: когда женщина отдавалась мужу, она срезала волосы. Как общий обряд, это дико. Но воистину бывает такая степень любви, когда хочется отдать все, даже свою красоту. Может быть, и я бы мог летать по вольной воле, звенеть красивыми песнями и купаться в недорогом треске ваших рукоплесканий. Но не хочу. Я срезал волосы, потому что я люблю мою веру. Я люблю мою веру, в ней я счастлив, как вы никогда не были и не будете счастливы, и ничего мне больше не нужно [ЖАБОТИНСКИЙ (IV)].

Говоря словами из концовки знаменитого стихотворения Франсуа Вийона «Баллада о дамах минувших времен», которое Жаботинский перевел в ранней молодости на русский с исключительным мастерством:

— Но где вы, Былого талые снега?

— отметим то, что кажется нам несомненным. Быть или не быть русским журналистом — едва ли вопрос этот когда-либо стоял перед молодым Жаботинским. Он был журналистом от Бога и журналистика навсегда стала не только его уделом, но и самой его жизнью. В дореволюционной России его публиковали в «Одесских новостях» и «Одесском листке», в «Русской мысли» и «Вестнике Европы», в «Восходе» и «Руси»…

…Жаботинский никаких сыновних чувств к российскому отечеству не питал и заявлял об этом по разным поводам и в разных контекстах; самый известный, по-видимому, — заключительная глава романа «Пятеро»: «К России был равнодушен даже в молодости: помню, всегда нервничал от радости, уезжая за границу, и возвращался нехотя» [МАРКИШ Ш.].

Живя на Западе, он — при том, что «владел полностью и целиком» восьмью языками, включая идиш, тем не менее, больше всего публиковался по-русски, но не в русской эмигрантской прессе, а в русскоязычном еврейском журнале «Рассвет», где

он был «номером первым» в редакционной коллегии, фактическим главою еженедельника, определявшим и его общую линию, и, говоря условно, все детали поведения. А главное — печатался так много, как это возможно только «у себя». И то сказать: за всю свою долгую жизнь в русском и русско-еврейском журнализме хозяином «дома» Жаботинский был лишь в парижском «Рассвете» [МАРКИШ Ш.].

Таким образом, в послереволюционный период Жаботинский навсегда ушел из русской журналистики, хотя отнюдь не порвал с русской словесностью. В 1927 году им были опубликованы на русском языке два крупных литературных произведения — исторический роман «Самсон Назорей» и автобиографический роман «Пятеро» (1936 г.) [ВАЙСКОПФ (II)]. С учетом вышеприведенных отзывов о Жаботинском-литераторе таких крупных русских писателей, как Горький, Куприн и Осоргин, можно не сомневаться, что и в эмиграции на русской культурной сцене он был бы как никогда ранее востребован. Не был ли его отказ от столь чтимой еврейством «великой русской литературы» горькой ошибкой? В качестве ответа на сей риторический вопрос здесь можно привести точку зрения В. В. Розанова, которую он выказал в январе 1913 года в письме М. Гершензону:

Мне кажется, евреи делают великую ошибку, ошибку для своего счастья, ошибку для своего развития, затормозившись в русскую жур-налистику….великое еврейство могло бы идти параллельно русскому народу, неся «сосуд с маслом на голове» и отнюдь не переходя в русский кабак и русскую журналистику [ПЕРЕПИСКА РОЗ-ГЕРШ. С. 236].

Сам Жаботинский вполне солидаризуется с приведенным мнением русского мыслителя-националиста. В статье, посвященной переводе на идиш последнего романа Семена Юшкевича «Эпизоды» (1921–1922), скончавшегося 12 февраля 1927 года в Париже, он писал, что

«национально настроенный еврейский читатель» всегда относился к Юшкевичу несколько прохладно, видя в нем очернителя еврейского народа, не желающего замечать светлых сторон нашего быта, и что «вина в этой размолвке была на стороне читателя». В самом деле, не менее мрачными тонами рисуют своих единоплеменников Щедрин и Достоевский, Синклер Льюис и Теодор Драйзер, однако же никакой размолвки между ними и интеллигентным читателем не было и нет. «У нас же Юшкевич все еще ждет признания в качестве большого еврейского писателя». Причин тому много, Жаботинский приводит главные. Юшкевича сразу и слишком тепло приняли в «общерусской литературе, и у нас получилось впечатление, что он „пишет для чужих“. Манерой письма Юшкевич резко отличался от привычных читателю бытописателей еврейства, и „читатель решил: это не еврейская жизнь“. Но еще важнее, главнее то, что еврейский читатель, даже ощущающий свою национальную настроенность и „уже тридцать лет повторяющий, что еврейский народ живет для себя, а не для соседей, никому не обязан нравиться, ни пред кем не намерен отчитываться и ни на кого не желает оглядываться“, этой нравственной независимости еще далеко не достиг. Оно хотя и объяснимо („мы живем среди чужого переулка, и отвлечься от этого факта нелегко“), но даже в чужом переулке пора уже усвоить, что отношение к нам соседей меньше всего зависит от нашей репутации „хороших“ или „нехороших“ людей. Эта истина теперь ясна, кажется, даже ассимиляторам; доказывать ее поэтому считаю лишним. Уж наверное знают ее националисты. Тем не менее и они часто шарахаются, когда взойдет на кафедру свой человек и расскажет при соседях, что есть у нас в быту Леон Дрей [179] Леон Дрей — герой одноименного романа Юшкевича, первая часть которого вышла в 1908 г., а последняя, третья в 1919 г. Леон — «мелкий бес», воплощение всех возможных мерзостей и пороков, и появление первой части вызвало настоящую бурю негодования в русско-еврейских и либеральных общероссийских изданиях. . Эта черта у нас — пережиток ассимиляторства и апологетики. От нее пора отделаться».