Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Тогда и возник Чехов. С того дня, как он впервые нашел себя самого, до мгновения кончины — его песня была сплошным молением о бодрости, о силе, о полете и порыве? Он ни о чем никогда не говорил,

основная мысль поэмы. Призыв Бялика к сопротивлению воодушевил еврейскую молодежь на самооборону и борьбу за обновление жизни народа («Бялик Хаим Нахман» [ЭЕЭ]).

кроме нашей серой жизни, серой и унылой насквозь от «оврагов» до вершин. И становилось понятно, что так больше жить нельзя, что такая жизнь — не жизнь и такие люди — не люди, а нужна жизнь яркая и творческая. Чем больше мы слушали Чехова, тем яснее становилось, о чем мы тоскуем: мы, бессильные, тосковали о силе. Сильная личность стала нашим идолом.

<���…>

М. Горький пришел и словно в волшебном фонаре, рассыпал перед нами те именно образы, которых мы ждали, по которым скучали, — образы цельной силы, глубокого порыва. Правдиво ли списал он эти образы с реальной жизни — что за дело! потому что не в босяках было дело, и даже, может быть, и босяков-то никаких не было. Он явился просто сказочником. Но в этих небылицах и лежал секрет обаяния — эти-то небылицы и сослужили российской интеллигенции великую решительную службу: яркими чертами обрисовали то, чего ей недоставало и к чему ее томительно влекло, и завершили, и закрепили ее духовное перерождение.

<���…> …редко удавалось человеку настолько вовремя прийти, найти так удачно и метко то именно слово, которого ждет эпоха, окрасить цветом своей личности целый исторический поворот и поистине, хоть на час, стать вождем поколения и властителем его дум. Жаботинский сравнивает Горького «с недавно умершим Теодором Герцлем, предводителем сионистов»: оба за несколько лет «изумительно переродили настроение своих аудиторий, вдохнули в них как бы новую психику» — и предлагает пересмотреть «наши правоверные учения о ничтожестве личности в истории» [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 223–224].

В своих последующих статьях:

Жаботинский уже все меньше готов обсуждать продукцию Горького с литературной точки зрения. В августе 1904 года в статье «Десять книг», где обсуждаются отбор из всей мировой литературы наиболее ценных и нужных книг и речь идёт о Горьком, Жаботинский предлагает устами одного из персонажей «подождать, переждать два — три поколения, прежде чем окончательно установить за данным писателем ту или другую художественную оценку. <���…> Что касается <���…> Горького, <���…> то его общественное значение выяснилось уже теперь, и это значение, без спора, громадно. <���…> Но относительно чисто художественной оценки Горького, оценки его таланта и его права на вечную память во храме всемирной словесности, в этом вопросе <���…> не замечается единомыслия <���…>. Тем более что тут ослепляет беспримерная, подавляюще-огромная общественная роль, сыгранная этим писателем, и не дает трезво и холодно всмотреться в самое зерно его таланта, очищенные, беспримесное, и определить без ошибки, что за сорт — первый или второй. Кто знает: может быть, пройдет лет двадцать, и яркое красочность, которые мы восторгаемся, потускнеет и останется просто среднего качества беллетристика».

<���…>

То есть Горький сыграл общественную роль, но не его искусство. И, наоборот, в случае Чехова высокую общественную роль сыграло само чеховское искусство. Можно суммировать: О раннем Горьком много писали авторитетнейшие критики: Минский и Дорошевич, Михайловский и Меньшиков. Жаботинский в своих оценках раннего Горького, так же как и эти <���…> критики, совмещает общественный энтузиазм с художественным неприятием безвкусицы, монотонности и тенденциозности Горького.

<���…>

Жаботинский возражает, наперекор всем, что комплиментарная ложь Сатина, от которой пришла в экстаз общественность, — вредна человеку, в отличие от раздражившей прогрессистов лжи Луки — лжи во спасение, дающей надежду. Молодой автор, «похоронивший Горького», оказался вне «прогрессивного» лагеря (как когда-то Волынский) — а с правыми он не имел ничего общего. Превознося Горького за общественную роль, он <���…> в то же время сражался <���…> с консерватизмом корифеев направленческой журналистики — за индивидуализм, за право на собственное мнение <���…> и утверждение самоценности искусства [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 226].

Став адептом борьбы за освобождение человечества, Жаботинский перенес акцент с абстрактных понятий — всечеловеческого, классового, на сугубо земную, конкретную цель — национально-освободительную борьбу своего собственного народа. Уйдя из марксизма и русской культуры, он полностью посвятил себя только «одной, но пламенной страсти» — сионизму. И, будучи национальным гением своего народа, как никто другой на этом поприще преуспел.

1904–1914 годы прошли для Жаботинского под знаком многогранной деятельности среди еврейства России. Хотя не все с ним соглашались, популярен он был необычайно. Публицистический дар и ораторская мощь Жаботинского достигли в этот период расцвета. Его статьи вызывали многочисленные отклики, и залы, в которых звучали его речи, были забиты до отказа. Блестящий пропагандист, он всколыхнул сердца еврейской молодежи, и в ряды сионистской организации влились десятки тысяч молодых людей, увидевших в сионизме свой идеал. Уже в 1903 году у Жаботинского

в статье «Тоска о патриотизме» прежняя его ницшеанско-горьков-ская риторика вводится в русло национальной идеологии: «Мир закис в мещанской инертности. Интеллигенты всех стран и народов в один голос молят у неба одной благодати: дела, применения для энергии, рвущейся наружу. Это есть тоска по работе. Она стала для всех теперь лозунгом. Только для интеллигента-еврея тот же лозунг звучит иначе: тоска о патриотизме. Но нахлебник не может быть патриотом: нужна родина. Оттого наша тоска о патриотизме так мощно превратилась в тоску по родине. Говорят, что это мечта, которая не сбудется. Робкие, близорукие люди, вскормленыши мещанства, которым не дано предугадать, что самая смелая фантазия есть только слабое предчувствие завтрашнего факта. Если бы люди не мечтали, они не достигали бы; мечта, подобно Авроре, всегда предшествовала восходу солнца, настоящего, пламенного, животворящего солнца. И нам, народу, который после колоссальнейшего из исторических путей в последний раз стоит теперь над пропастью; которому завтра, если не найдется убежища, грозит вырождение, послезавтра — исчезнование с лица земли и который уже сегодня начинает гнушаться самим собою и себя самого оплевывать — нам нет третьего выбора: или мечта… или ничто» [ВАЙСКОПФ].

В контексте выявления отношений «Горький — Жаботинский», отметим, что не только литературный критик-еврей и будущий знаменитый сионист превозносил на все лады русского писателя, но и тот в свою очередь отзывался о нем в восторженных тонах, высоко оценивал его произведения и, поскольку они часто попадали под цензурный запрет, занимался их распространением. Были они знакомы и лично — где-то уже с 1904 года, однако каких-либо упоминаний в литературе об их встречах нами не обнаружено. Корней Чуковский — старый друг Жаботинский, которого тот ввел в литературу, вспоминал: