Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

29 июня из Нижнего Новгорода: «Дорогой Алексей Алексеевич, сегодня прочел в „Своб<���оде> России“ горестную весть о „Жизни“, но все же посылаю Вам материал, т. к. верю, что жизнь <���так!> не умерла. До Перми доехать нельзя и потому еду по Каме и Белой до Бийска. Очень бы просил дать мне телеграмму по адресу: „Бийск пристань Каменских востребования Ауслендеру“, если „Жизнь“ будет, телеграфируйте одно слово: „Присылайте“, если нет — „не присылайте“. Кроме того, очень бы просил, если можно, прислать мне письмо о судьбе „Жизни“ по адресу: „Нижний Новгород Нижний базар дом Строганова Центромыло М. Ф. Аверину для С. Ауслендера“. Это письмо я получу на обратном пути. Если „Жизни“ не будет, то возможно, что я поселюсь около Нижнего до конца Августа, а то приеду в Москву через 10 дней, т. к. трудно надолго разрывать живую связь с газетой. Пока же буду посылать Вам материал. Здесь я видаю много людей и убедился, что „Жизнь“ имеет хороший успех, за ней следят и предпочитают другим газетам. Только „Жизнь“ мало присылает, на что мне жаловались газетчики, т. ч. что <���так!> ее распространяют всю в первый же час, а другие остаются до позднего вечера.

Желаю Вам, редакции и „Жизни“ всего хорошего. Надеюсь получить весточки в Бийске и в Нижнем. Ваш Сергей Ауслендер.

Если „Жизнь“ не будет окончательно выходить, м<���ожет> б<���ыть>, В. В. Максаков будет так любезен и передаст мои дорожные фельетоны в „Ран<���нее> Утро“, где я сотрудничал раньше?» [1089]

Наконец, 30 июня из Нижнего была отправлена еще одна открытка: «Дорогой Алексей Алексеевич, сегодня с радостью увидел опять „Жизнь“. Я послал Вам вчера заказной пакет. Допустил большую ошибку, вместо Бирска написал Бийск. Очень прошу изменить „ Бирск “. Завтра я еду до Бирска или куда можно, и дней через 10 буду в Москве. Всего хорошего. Ваш С. Ауслендер» [1090]. Так что до Перми он скорее всего не доехал и вернулся в Москву. Вот какой он увидел ее в июле, после подавления восстания левых эсеров:

Конечно, это ощущение, что жить больше невозможно, явилось не сегодня, не вчера, оно накоплялось постепенно. Сначала все это казалось дурным невозможным сном, уродливым кошмаром, хотелось одернуть себя и других: «Да проснитесь же».

Мы еще писали и читали газетные статьи, обсуждали, ожидали новых событий, надеялись, возмущались, но в этом нестерпимо-душном июле вдруг я понял, что не могу больше жить в Москве не могу больше прислушиваться к этим достоверным слухам о близком падении больш<���евиков>, барахтаться, ждать чуда внезапного освобождения. Просто не могу больше так жить, как жил с октября месяца по июль. <���…>

Все становится омерзительным, и сам себе омерзителен, что живешь, дышишь этим воздухом, отравлен гнусными убийствами, надругательствами над самой элементарной свободой, наглой ложью, диким необузданным произволом.

И притом единственную последнюю ценность хотят отнять у меня: мои мысли, мою душу, мою любовь к жизни, к земле, к людям. Нет, нет могу. Не боюсь этих нелепых трусливых расстрелов на улицах, не боюсь голода, но не могу перенести этого чувства омерзения к ним и к себе самому за то, что сносил их властителями надо мной.

Москва корчится и задыхается в судорогах голода, грабежей, убийств, насилий, арестов, расстрелов, шпионства, спекуляции и мародерства…

Стонов, правда, не услышите. Намордник стянут крепко. Кроме нагло-бесчестной казенной печати других газет, ни буржуазных, ни социалистических не существует. Даже Романовские министры не могли бы мечтать, чтобы общественное мнение выражалось только услужливыми писаками казенных изданий. Но разве есть предел, который не побоялись бы перейти народные комиссары советской республики.

Когда один из представителей профессионального союза журналистов доказывал комиссару по делам печати всю безнравственную нелепость огульного закрытия всех газет, тот ответил небрежно: «Все это для нас совершенно не важно. Но газеты слишком нервируют своими сообщениями советских служащих, и это мешает нашей работе». <���…> Надо же как-нибудь заглушить этот трусливый страх перед приближающейся расплатой, который живет в сердце всех этих комиссаров, военных руководителей, заместителей комиссаров и пр. и пр.

А страх этот велик. Служащие комиссариатов уже переходят заблаговременно на нелегальное положение — прописываются в одном месте, а сами живут в другом, тщательно скрывая свои адреса. Из десятиэтажного дома Нюрензеи <���так!> выбросили всех жителей и очистили его для советских работников, но нашлось не больше десятка смельчаков, решившихся афишировать казенной квартирой свою принадлежность к правительственной партии.

Дворцы Ленина и Троцкого охраняются с тщательностью, какая не снилась самому опытному тирану. При следовании по улицам этих высочайших особ целые кварталы замирают, закрываются магазины, останавливаются трамваи, прекращается всякое движение. Однажды Троцкий вздумал отдохнуть от ратных подвигов в загородном ресторане. Услужливые телохранители обыскали всех посетителей ресторана и многих, которые, казалось, могли бы нарушить отдых властителя, арестовали…

Один раз судьба посмеялась над Троцким. Он решил навестить одну даму инкогнито, т. е под охраной всего полсотни латышей. Но когда он поднимался в лифте, вдруг машина испортилась и, повиснув в стеклянной клетке между третьим и четвертым этажом, он метался целых полтора часа на потеху всем обитателям дома. Люди, верящие приметам, видели в этом анекдоте предсказание: «Попадет, мол, в клетку, как Емелька Пугачев…» <���…>

Благоразумный Ленин уже не раз настаивал на прекращении игры, но зарвавшийся игрок Троцкий ставит без удержа на карту еще и еще новые тысячи замученных, расстрелянных. Что ему? Ведь проигрывать ему нечего и, будучи ловким шулером, он надеется уйти хоть и с побитой физиономией, но все же, быть может, не с совсем пустым карманом.

И вот идет эта кровавая нечестная игра. <���…>

Город как город. И нигде не заметишь специального коммунистического блаженства. Разве что улицы загажены больше, чем для столицы полагалось бы, да еще кое-где из пятых этажей торчат пулеметы и пушки. На стенах бесконечные воззвания и приказы. «Раздави эту гадину», — приказывает Троцкий своему доблестному войску (хорошенькое название для фарса в стиле: «Молчи, моя бестия»). Приказы кончаются стереотипным: «Расстрелять на месте». Это тоже плагиат еще от доброй памяти Трепова. На улицах самая обыкновенная, только несколько посеревшая толпа. Перед лавками тянутся хвосты: бесчисленные мелкие спекулянты продают по сногсшибательной цене папиросы, шоколад, резиновые подошвы — словом, все по-старому.