Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Он прошел тот же длинный путь русской культуры, такой сложной и противоречивой культуры, вместившей и Пушкина, и Писарева, и Бакунина, и Герцена, и Достоевского, и Толстого, и многих других; к этому русскому хаосу постоянно тревожных идей он прибавил математически-точные науки Запада, и из этих странных сочетаний выработал свою правду, свою формулу спасения мира и России.

Ленин, имя которого сейчас повторяет весь мир, который для одних безумный изверг, для других — фантастический гений. Как разочаровались бы и те, и другие, если бы увидели этого спокойного, ничего романтического в себе не таящего, с профессорскими манерами, несколько усталого, лысого, склонного к тучности человека…<���…>

Это, конечно, просто случайность, что в ту минуту, когда открывался съезд «совнархозов», который призван спасти Россию, спасти гибнущее народное хозяйство, в тут же минуту вся Москва была свидетельницей того гибельного неустройства, которое охватило сейчас всю Россию.

Случайность, но символическая случайность.

Мы выписываем точные формулы, каждый свою, мы проклинаем друг друга за несогласие с одной буквой нашего катехизиса.

А от случайной спички вспыхивают миллионные склады.

И разве наши слова, наши революции, наши математически точные выкладки могут затушить эти пожары?

Задыхаясь от удушливых газов, мы будем повторять неустанно:

«Так им и нужно» [1078].

Как легко увидеть, мы имеем дело со вполне искусным градуированием разнородного материала. Информация о съезде осмысляется в краткой вступительной заметке, несущей на себе явный отпечаток индивидуальности автора, предпочитающего, однако, остаться неизвестным. С нею сополагается другая, совсем сухая информация о пожаре, едва не превратившемся в полномасштабную катастрофу. И на основании этого создается уже абсолютно индивидуализированный текст, претендующий на осмысление не только двух разнородных событий, совпавших по месту и времени, но и на общий взгляд на современное состояние революционной России, неумолимо расколотой на два лагеря, ни один из которых не желает ни на иоту отступить от своих идеологических позиций.

Мы выбрали наиболее яркий и сохранивший все стадии становления итогового текста пример, но можно себе представить, как это происходило в других случаях с публицистикой Ауслендера. И если в начале издания газеты он говорил о том, что нужны (цитируем письмо к Кузмину) «бодрость, работа, главное не ныть», то с эволюцией русской жизни эволюционировала и его позиция. Он крайне негативно отнесся к исключению меньшевиков и правых эсеров из состава московского совета и ВЦИК, посвятив этому специальную колонку «Торжество победителей» [1079], а до того выказывал терпящим поражение социалистам свое сочувствие при описании заседания того же самого совета [1080]. Постепенно в его статьях и очерках все более и более определенно видно стремление освободиться от жизненных преград и перебраться куда-то вдаль — в Екатеринодар, в Туркестан, в Берген, в Шанхай… Его «Плавающие и путешествующие», в отличие от героев почти одноименного романа его дяди, стремятся к реальным путешествиям: «…комбинация с Бергеном оказалась неудачной, но уже шли разговоры о Сибири, — было ясно, что куда-то ехать необходимо. А куда? Вряд ли все, кем овладело это лихорадочное беспокойство, охота к перемене мест, знают точно, куда и зачем им необходимо ехать; знают только что кончилась та привычная, старая жизнь, нет больше милого шкапа, и куда-то ехать, что-то искать необходимо…» [1081]

И желание это объясняется не иррациональностью, а предельной рациональностью: «Оказывается, вчера во всем доме был повальный обыск. Перерыли все вещи, белье, письма, кровати, все… все… На дверях же объявление, что дом в ближайшие дни будет реквизирован и вся мебель должна быть оставлена для новых жильцов» [1082].

Называя других, он пишет, конечно, и о себе. А в финальном очерке, помещенном в «Жизни», «В Россию», он описывает путь из Москвы в Нижний Новгород, с тоской замечая: «Вот вижу все знакомое, милое, перелески, речки, поля зеленые и желтые — вот она, Россия, или только хрупкое видение благостной, мирной, трудовой, святой России, как среди песков Сахары перед умирающим от жажды путником возникает обольстительный и опасно-ложный мираж: тенистые пальмы, прозрачный, холодный ручей, зеленая трава…» [1083]

До поры до времени едва ли не единственным свидетельством о послеоктябрьской биографии Ауслендера был совершенно фантастический рассказ Зноско-Боровского: «После большевистского переворота он редактировал в Москве независимую газету „Жизнь“, в качестве корреспондента которой он отправился в Екатеринбург собирать данные об убийстве царской семьи. Так он оказался в Сибири. Так вела его судьба к роковому концу» [1084]. Как мы видели, редактором «Жизни» он не был, а сама эта газета была закрыта еще до цареубийства. Но пребывание в Екатеринбурге было вполне реальным. С конца июля 1918 г. город был под контролем чешских легионеров, затем — армии Колчака, так что спасение там выглядело вполне безопасным (впрочем, мы не знаем, была ли для него реальной опасность находиться у большевиков).

Но пойдем по порядку. Последнее, как кажется, существенное свидетельство в «Жизни» мы получаем 3 июля 1918. Опубликованная корреспонденция Ауслендера, которую мы уже цитировали, напечатана именно в этот день и в ней вполне правдоподобно, так что нет смысла сомневаться в ее реальности, описано, как он уезжает из Москвы в Нижний Новгород. Из рукописных документов мы знаем, что уехал он 25 июня, а 29-го отправил корреспонденцию из Нижнего в Москву [1085]. Этим опровергается мнение всего интернета, восходящее как к серьезным исследованиям, так и к бессмысленным перепечаткам, что поводом для отъезда послужил мятеж левых эсеров и закрытие газеты. Нет, он уехал без внешнего повода, если таковым не считать общую обстановку в стране. А. Г. Тимофеев полагает, что его воспоминаниям в газетных очерках можно доверять. Если это действительно так, то надо было бы поверить ему на слово: «В июне я проехал от Нижнего до Перми, имея поручения выяснить, поскольку возможно, что творится на Волге, а сам тая в себе надежду попасть в плен или… мало ли что случается в дороге. Но тогда мне это не удалось. Я приехал <���так!> без особых приключений до Перми и вернулся обратно в Москву. В Нижнем, в Казани, в Перми все будто замерло… <���…> В Москву я приехал через несколько дней после убийства Мирбаха и левоэсеровского мятежа» [1086]. Однако у нас есть возможность проследить его путешествия более внимательно и, как представляется, получить картину, более близкую к действительности.

25 июня, когда «Жизнь» еще выходила, он покинул Москву, рассказ о чем вошел в последний фельетон Ауслендера, напечатанный в «Жизни» [1087]. Сохранилось также несколько писем к А. А. Боровому, которые имеет смысл процитировать. В открытке, датированной 25 июня (нового стиля) он сообщает: «Дорогой Алексей Алексеевич, уезжая сегодня из Москвы, еще раз настойчиво напоминаю, что рассказ мой напечатан без конца. Думаю, что для редакции совсем нежелательно оставить рассказ в таком изуродованном виде, для меня же это совсем неприемлемо. Надеюсь, что конец будет напечатан в ближайшем номере. Всего хорошего. Ваш Сергей Ауслендер» [1088].