Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Вчера, дорогая Анастасия Николаевна, удалось мне, наконец, выколотить от Сфинкса [744]рукопись.

Телефонил Блюменбергу, нынче они рукопись возьмут [745]. Черкните точно, когда будет премьера «Заложников» [746]. Если в воскресенье, надеюсь — приеду. Место лучше бы оставить.

Есть у меня такой план. Не возьметесь ли писать в «Рампу» письма о петербургских театрах? (Там я взял на себя московский Незлобинский) [747]. Платят, конечно, гроши, но, мне думается, по разным соображениям Вам стоило бы за это взяться, и памятуя о Москве, и памятуя о Петербурге.

Помыслите об этом. При встрече потолкуем.

Ф. К. целую в уста сахарные, Вас же — увы! — только в ручку.

Ваш

Закрытое письмо.

Дорогая Анастасия Николаевна,

письмо Ваше меня разыскало. Я очень ему обрадовался. Был какой-то между нами серый туман за последний год, и очень я счастлив, что он рассеялся и что Вы написали Лиде [748]. Я люблю ее, и Ваше к ней охлаждение невольно клало какую-то преграду и между мною и Вами. Счастлив, что этого нет больше. Наше время — такой котел, в котором, действительно, должно сгореть все случайное, все мелкое. Теперь надо не разделяться, а внутренно объединяться, сплачиваться.

Очень доволен, что Вам и Ф. К. понравились мои писания. Буду усиленно работать дальше. Впечатлений сколько угодно. На любую книгу хватит уже теперь. А вот дальше еще целый непочатый ларец, если только придется его разобрать до конца.

Когда писал я Вам, стояли мы на отдыхе в Ковно, ждали осады после отступления из Вост<���очной> Пруссии. После все изменилось. Мы снова перешли в наступление и отшвырнули немцев к границе. Но к ним вторично ворваться прочно до сих пор, увы, не удалось.

Период с 26 сентября по 1 октября был для нашей группы войск очень тяжким. Проникли было в Пруссию, но недалеко и были оттеснены назад с большим уроном. Особенно доняла нас тяжелая немецкая артиллерия. По их сторону границы все у них там налажено, расстояния для стрельбы измерены и вообще все рассчитано тонко и гибко.

Теперь мы стали верстах в 8–9-ти по нашу сторону границы, укрепились, окопались, готовимся к будущему. Если на Силезском театре немцев попрут назад, мы перейдем в наступление. Если там наших отгонят, придется обороняться и нам. Пока что мелкие стычки и артиллерийские дуэли.

Потери в нашем отряде очень сильные. В нашей бригаде из 6 батарейных командиров 3 убиты. В некоторых наших пехотных полках выбито по 75 % офицеров и батальонами командуют прапорщики. Вообще с пруссаками расправляться много труднее, чем с австрийцами.

Сейчас кончаю это письмо после двухчасового перерыва, — ездили верхом изучать позиции.

Очень сильно нынче стреляют немцы. Красивая была картина. Желтый, червонный лес и над ним на ясном вечернем небе огоньки взрывающихся снарядов и после медленно плывущие белые облачки. Дорогою провезли пятерых пленных, только что захваченных нашим разъездом немецких «бессмертных гусар». У них черные меховые высокие шапки с серебряным рельефным знаком черепа и скрещенных костей [749].

Тороплюсь отправить письмо с оказией. Денщик затопил печку дровами из разобранной крыши — значит, буду спать в тепле. Заперли ставни, чтобы ночью немцы не палили по освещенным окнам.

Привет Вам, милая Анастасия Николаевна. Целую Ваши руки по-прежнему дружески и нежно.

Черкните еще опять так же: Действ. армия, 53 арт. Бригада, прап. такому-то.

Это письмо один едущий в Россию обещал опустить за пределами цензуры.

Карандашом. Почтовый штемпель: Щелканово Калуж. 17.10.14.

Милая Анастасия Николаевна!

Нынче получил Ваше письмо. Спасибо Вам, милая, за память. Так приятно здесь, вдали, знать, что о тебе не забыли.

Больно слышать, конечно, что наше общество начинает уставать и унывать от войны. Но это, в сущности, очень понятно. Я убежден, что всем оставшимся в России и вечно думающим об ушедших близких: «Где-то они, что-то с ними, а может, сидят в окопах, а может, ворон уже клюет им очи и т. д.», — гораздо больнее и тревожнее, чем нам. У нас есть, правда, опасность, под которой мы живем, но зато какое великолепное есть спокойствие души. Для тех, кто дома, карты, у которых они спрашивают о нас, всегда загадочны, смутны и неясны, а у нас — все карты нашей жизни лежат открыто перед глазами. Нет ни вопросов, ни гаданий далеких. Все вопросы близки и все в пределах одного дня. Дома, бывало, еще осенью думаешь о том, что предпринять весной, и голова ломится от всевозможных комбинаций и планов на будущее. А здесь простота необычайная. Заботишься только о ближайшем, никаких заглядываний в туман. Если находишься в походе, — думаешь: вот придем, надо найти ночлег, дом, где не побиты окна и не разрушены стены и не провалилась крыша. И еще: надо ухитриться добыть съестного и накормить лошадей. Найдешь — и слава Богу. Остается только велеть разобрать какой-нибудь немецкий забор и протопить печку. Раскинуть походную кровать. Лег, покрылся пледом. Есть папиросы, — чего еще желать человеку. И к опасности до крайности привыкаешь. Она двух сортов: которой можно как-то избегать и которой нельзя избегнуть.

Если я еду на позиции и вижу, что по моей дороге стреляют, я норовлю объехать ее низиной. Я вижу опасность и, как умею, стараюсь избегнуть.

А вот, например, дом, где я живу, находится в сфере обстрела тяжелой немецкой артиллерии, теоретически в любой миг немецкий «чемодан» [750]может упасть в этот дом. Но на эту опасность я не обращаю внимания, ибо бороться с ней бессилен, и, значит, ее вероятность для меня то же, что вероятность крушения, когда я еду по жел<���езной> дороге. Каждый день читаешь в газетах, бывало, о крушениях, и каждую неделю спокойно едешь в С<���анкт->П<���етер>Б<���ург>, ничуть не думая о крушениях.

Поэтому здесь, у нас, хотя, бывает, и щемит сердце по родине, настроение упорное и бодрое. Армия (если можно говорить о таком едином существе!) не хочет бросить дела не доведенным до конца.

Лично о себе скажу, что артиллерийская служба безмерно лучше пехотной. Вот пехотинцы, бедняги, те много в окопах валяются и в походе на своих на двоих двигаются. Мы же в походе на лошади, и на позициях чаще в домах ночуем, окопы и землянки — исключение, хотя и бывают нередко.

Я ординарцем при командире, поэтому мои ночлеги всегда, сравнительно, очень приличны.

Привык ездить верхом, сколько угодно часов подряд, без всякой усталости.

Мы теперь чуть не месяц на реке Ангерон. По ту сторону укрепились немцы очень сильно. Артиллерийские бои с утра до ночи. По ночам мелкие пехотные попытки к наступлению. Трещат пулеметы вот сию минуту верстах в трех, но я отлично знаю, что сейчас загудят орудия и немцев отшибут. Поэтому, кончив письмо, спокойно лягу спать.