Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции

Индус предсказывает Истоме плен и жизнь в Индии. И Истома был уже готов к странствиям в далекой и загадочной стране. Как пишет автор, поскольку проводник Кунби был сикх, то «нужно ли было удивляться», что и сам Истома стал «новообращенным» сикхом. Так начинается его «скитальческая жизнь» в Индии.

Чувствовал ли себя пленником на чужбине Истома? Словно бусинки в четках, «отсчитывается» увиденное Истомой в Индии. Вот перед ним древний отшельник («.старик не менял своего положения, руки его не умели двигаться, и ногти прорастали предметы, как корни растения, белые и кривые»), его вид наводит Истому на мысль: «Не весь ли народ индусов перед ним?» И «теневые боги» (сравните: «боги – призраки у тьмы») «трепетали около него темными крыльями ночных бабочек» [371].

Видел Истома и множество храмов. Видел «воздушные храмы, висевшие ласточкой над грозной пропастью», «храмы, множеством подземных пещер вырубленные в глубине первобытной каменной породы» [372] Там же. . «Храмы, стыдливо прячущиеся за кружевом своих стен, и храмы, несущие свою веру на вершину недоступного горного утеса, чуть ли не за облака, храмы, похожие в своем стремлении кверху на стройную женщину гор. И храмы, стены которых сделаны синевой реки и белизной облаков, строгие лестницы в глубь неба и в глубь подземного мира, все они напоминали, что.» [373] Там же. С. 319.

Со многими верами и учениями встречался герой повести. Поэтому вся Индия кажется Истоме страной «искания истины». Причем одновременно и исканием, и отчаянием, как стон индуса: «Все – Майя!» И во взлетевшем на «белый столб покрытого зеленью храма» павлине, и в «ветре» его перьев, усыпанных «потоком больших и малых глаз», увидел Истома «собрание великих и малых богов этой страны» [374].

Множество вер, храмов, отшельников, браминов и буддийских монахов видит Истома. Но словно рефрен звучат слова: «Беги обрядов. Ведь ты не четвероног, у тебя нет копыт. Будь сам, самим собой, через самого себя, углубляйся в самого себя, озаряемый умным светом» [375] Там же. С. 318. .

И учение браминов, и учение Будды говорят об одном: «И то, что ты можешь увидеть глазом, и то, что ты можешь услышать своим ухом, – все это мировой призрак, Майя, а мировую истину не дано ни увидеть смертными глазами, ни услышать смертным слухом» [376] Там же. С. 320. .

И вот «пленника» потянуло на родину. Истома возвращается домой, заканчиваются его «плен», его скитания на чужбине. Вместе с увиденным приходит к герою ощущение единства мира и всех его обитателей. Хлебников напоминает читателю об Истоме, который когда-то до плена разглядывал муравья и думал, кто этот муравей. В Индии «он научился понимать сложенный из сосновых игол муравейник, когда увидел жилые горы храмов и видел медные кумиры Будды много раз больше размеров человека» [377].

Пространство преодолено. Но преодолено ли время? «Грустно постояв над знакомыми волнами, Истома двинулся дальше. Куда? – он сам не знал» [378].

Кто он, Истома? Не вечный ли пленник Майи, Времени? В одном из своих известных стихотворений Хлебников напишет:

Всегда сложно говорить о творчестве писателей и поэтов в ракурсе влияния на них определенных философских идей, мировоззренческих интенций. Все это: идеи, влияния концепций и теорий – переплавляется в одном – в творчестве. И уже там мы видим их преломления и отблески (иногда яркие, а иногда совсем чуть-чуть, лишь полутона и тени). Вопрос о роли буддизма в творчестве В. Хлебникова нельзя рассматривать вне контекста общего ориенталистского интереса русской литературы, вне историософских исканий русского декаданса и авангарда.

Сам поэт неслучайно называл себя и своих творческих единомышленников «будетлянами». Все творчество Хлебникова – прорыв преград времени и локальных пространств, где это время, а точнее, времена разворачиваются. Это полет в Будущее, где частное, единичное и конечное должно обратиться в единое и бесконечное. И тем самым будет «оправдана» история человечества, истоки которой поэт видел в Азии.

Удивительно, но творчество одного из основателей двух направлений в русской поэзии конца XIX – начала XX в. (символизма и акмеизма), поэта, в лирике которого звучат идеи античности и античной философии, талантливого исследователя, который, будучи студентом, изучал санскрит под руководством выдающегося буддолога И. П. Минаева – И. Анненского, почти совершенно обойдено вниманием философов.

Из всего обширного литературного наследия поэта мы обратимся к стихотворению, в котором, на наш взгляд, проявилась одна из ярких особенностей русской поэзии этого периода – внимание к инокультурному материалу для выражения концептуальнохудожественных идей в контексте мифопоэтической картины самого поэта. В частности, речь идет о стихотворении И. Ф. Анненского «Буддийская месса в Париже». Это стихотворение входит в «Трилистник толпы» из его сборника «Кипарисовый ларец» (1910). Впервые опубликовано оно было в журнале «Северная речь» в 1906 г., посвящено профессору кафедры классической филологии Петербургского университета, переводчику античных авторов Ф. Ф. Зелинскому (1859–1944).

В связи с сюжетом данного стихотворения, а точнее, с проблемой реальности-фантазийности описываемых в нем событий, в литературоведении обсуждается ряд дискуссионных вопросов. Первый вопрос: происходила ли в Музее восточных культур Э. Гиме буддийская служба?

Известная исследовательница творчества И. Ф. Анненского, автор многочисленных статей о нем и серьезного учебного пособия Г. В. Петрова в статье «И. Ф. Анненский – Ф. Фр. Зелинскому: стихотворение “Буддийская месса в Париже”» пишет о том, что «в стихотворении речь идет о “священнодействии”, которое исполняет “базальтовый монгол” для посетителей музея. Однако нигде нам не удалось найти подтверждения тому, что в музее Гиме когда-либо проходили (разыгрывались) подобного рода богослужения» [380].

А в примечаниях к статье указывает: «Интересно, что в издании: Полетаев Е., Пунин Н. Против цивилизации. Пб., 1918 – есть упоминание, что накануне Первой мировой войны в Париже и Лондоне проходили “буддийские мессы”, однако никакой другой более точной и подробной информации авторы не дают. Никаких других источников, указывающих на “буддийские мессы”, нам обнаружить не удалось. Действительно, видел Анненский какую-либо “буддийскую мессу” в Париже или это только плод его фантазии (что кажется нам более правдоподобным), однозначно сказать невозможно» [381] Там же. . По ее мнению, описанные в стихотворении «воспоминания» – это «любимый прием» поэта, когда художественный образ «оживляется воспоминанием» и становится «объектом внутреннего созерцания» [382].