Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции

Одним из таких устойчивых мотивов, которые воспроизводились в культуре конца XIX – начала XX в., фиксировали «неожиданные метаморфозы исторического и мифологического», служили «источником ряда принципиальных эстетических положений», Бобринская, используя терминологию М. Элиаде, называет «миф истока». К форме выражения увлечений «мифом истока» в раннем русском авангарде исследователи относят обращение его представителей к «примитиву», понимаемому в самом широком и радикальном смысле, не только как обращение к городской и крестьянской культуре, но и к восточной экзотике, глубокой архаике неевропейских культур [327].

В контексте «мифа истока» становится понятным отношение поэта к Азии, та особая историческая роль, которую поэт отводит ей в «единой книге человечества»:

Исследователи футуризма видят в обращении представителей русского авангарда к «мифу истока» проявление «вектора», «подтачивающего основы» европейской рациональности Нового времени, и одним из значительных его показателей считают активный интерес художников, писателей и поэтов начала XX в. к восточным философским учениям, к индуизму и буддизму. В качестве примет таких восточных культурных веяний также называют весьма популярные в те годы среди деятелей культуры философию Шопенгауэра и теософию [329] Бобринская Е. А. Ранний русский авангард в контексте философской и художественной культуры рубеже веков. С. 17. .

В то же время существует ряд особенностей и дополнительных акцентов в развитии «мифа истока» в русской культуре. Это связано со спецификой освоения Россией восточных земель, в итоге чего Восток был включен в Россию, находился внутри ее, поэтому поиски восточного «земного рая» могли происходить внутри страны. С другой стороны, жесткая европеизация, произведенная Петром I, «породила известный раскол в культуре», поскольку «поставила местную национальную традицию в подчиненное “колонизированное” положение» [330] См.: Там же. С. 19. . В этом, к примеру, Бобринская видит корни оппозиции «европейское сознание / “дикари”» внутри российской культуры. Именно поэтому «ассоциация национальной культурной традиции России с мифологическим “варварством” стала устойчивым сюжетом, наделяемым различными смысловыми оттенками: уничижительными с точки зрения “западного” сознания и положительными со стороны его противников», а так называемый «варварский» компонент, который сохранялся в русской культуре, стал рассматриваться как «залог ее жизнеспособности и особой избранности» [331].

Так, известный теоретик русского авангарда И. Зданевич в докладе о футуризме подчеркивал: «В нас достаточно много еще варварского, и в этом отношении мы в более выгодном положении, чем Европа. Что бы мы ни говорили, Россия – Азия, мы передовая стража Востока. Более двухсот лет мы изменяли ему, и оттого наше искусство позорно пало…» [332] Цит. по: Там же. Яркая мифологизация Востока в качестве «первоисточника всех искусств» занимала одно из центральных мест в мировоззрении и идеологии русского авангарда и служила одним из источников мессианских идей в русском авангарде, обусловленных в том числе и непосредственной близостью России к Востоку, кризис исторического сознания, разочарование в возможностях европейского рационализма, в самом восходящем характере развития цивилизации объединяли такие направления русского искусства конца XIX – начала XX в., как декаданс и авангард [333] Там же. С. 38. .

Кроме того, тема выбора исторического пути звучала тогда у многих известных философов и литераторов. Так, В. Соловьев писал:

В то же время отношение к Востоку у символистов не всегда было однозначно положительным. Они видели со стороны Востока еще одно, последнее испытание для европейской культуры, испытание, в ходе которого может измениться вся мировая история. Например, в известном стихотворении Соловьева «Панмонголизм» тема стихийной силы с Востока, натиска «пробудившихся племен», меняющих мир и историю, была связана и с гибелью России – Третьего Рима. Такая же «тональность» присутствует и в его философском труде «Три разговора», в котором нашествие «пан-монголизма», с одной стороны, способствует объединению «сил Европы», а с другой – это последняя «вспышка» европейской истории перед приходом Антихриста [335].

Более последовательно идею «возрождения с Востока» воплощают в своем творчестве футуристы. При этом общая тенденция «побежденного времени и разрушенной исторической логики» находит яркое выражение в художественных особенностях произведений футуристов: в игре с временными пластами, нарушении направленности временного потока, путешествиях во времени, вольном обращении с историей [336].

В этом контексте сдвигов и разломов исторического времени прошлое Азии поражает широтой и масштабностью событий, стран, образов.

Азия – это «богиня прорицанья», которая «читает желтизну страниц».

Среди этой исторической калейдоскопичности и жизнь принца Гаутамы Сиддхартхи – Будды:

Образ за образом, картина за картиной, пространство за пространством:

Это прошлое Азии. Великое в своей широте и масштабности событий, стран, образов. Но прошлое.

И сегодня уже Азия – это:

Прошлое окончено. Сброшено. Настоящее еще наполнено всеобщей разобщенностью: стран и людей, мирового и личного. Но что впереди? В поэме есть совершено пронзительное обращение поэта к Азии. К Азии, которая вошла в жизнь Хлебникова с рождения. К Азии, которая являла собой источник вопросов о времени как пространстве преобразования истории и причинах событий этой столь разнообразной и драматичной истории. Седая Азия – в чем ее смысл и куда ведет ее путь? Куда «плывут чудовища событий»?