Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции

Одной из «восточных» тем творчества Хлебникова была тема европейско-азиатских и русско-азиатских отношений. «Азия влекла его как желанное дополнение к тому, что знаем о судьбе человека мы, европейцы, как школа, которую нам необходимо пройти», – пишут Ю. М. Лощиц и В. Н. Турбин [311] Там же. С. 148. . При этом европоцентризм был просто органически чужд Хлебникову: «Хлебников просто перешагнул через него, вероятно, даже не заметив этого – так Гулливер перешагивал через дворцы и хижины лилипутов» [312] Там же. С. 149. .

Соотносится с «русско-азиатской стихией» и культурная периферийность самих футуристов, которые «в известном смысле сами явились порождением мятежной русско-азиатской стихии» и предстали перед читателями и критикой как «инородцы», «табор кочевников» [313].

Сложность выявления буддийских аллюзий в творчестве Хлебникова связана с общей сложностью философско-культурологического анализа творчества авангардистов. В своей статье «Ранний русский авангард в контексте философской и художественной культуры рубежа веков» Е. Бобринская пишет, что произведения авангардного искусства «требуют определенных интерпретационных усилий, позволяющих в какой-то мере преодолеть их непроницаемость», а принципиальные аспекты эстетики авангарда нередко могут быть раскрыты и поняты только в соотнесении с «тем или иным контекстом или с целой вереницей контекстов» [314].

Одним из таких контекстов было воскрешение и преломление архетипических сюжетов, архаических пластов. Эти процессы часто не только придавали произведениям авангарда свойство «сакральной закрытости», но, по мнению исследовательницы, становились «источником активной ориентации искусства по отношению к социальному контексту», актуализировали «действенную природу искусства, уходящую корнями в архаическую магию или религиозные культы» [315] Там же. С. 5. .

Авангардная «религиозность» имеет свои специфические черты, связанные с общими мировоззренческими особенностями начала XX в., а именно: с кризисом ортодоксальной религии и кризисом того, что принято считать европейской культурой. Это вызвало к жизни некоторые языческие и неоязыческие тенденции в религиозной жизни Европы и России, тягу к формированию «нового религиозного сознания», стремление к созданию неких синтетических учений, что отразилось и в художественных построениях русского авангарда, в «попытках (иногда в духе теософских учений) обретения своеобразной открытости религиозного опыта». Такая «открытость» способствовала тому, что среди источников мировоззренческих, и в том числе религиозных, элементов авангардного искусства мы находим «самый широкий и противоречивый спектр подобных источников от буддизма и гностицизма до архаических языческих культов и сектантской мистики» [316]. Однако выявить эти «строго очерченные источники» чрезвычайно сложно [317].

Особенностью мировоззренческо-религиозных устремлений представителей русского авангарда является спаянность двух тем, двух образов (этот синтез был одним из доминирующих в духовной истории России начала XX в.). Это – «революция и религия» [318] См.: Там же. С. 10. .

Многие исследователи русского авангарда пишут о создании авангардистами особой историографии и формировании особой футурологической направленности их творчества, такая устремленность в будущее свойственна и русской философии того времени. Об утопизме как неизбывном соблазне отечественной мысли писал в свое время известный религиозный философ и богослов Г. В. Флоровский [319]. Бобринская считает, что одним из «теоретических источников» авангардизма европейского послужил проект идеального государства французского социалиста Сен-Симона, в котором высшая власть должна была принадлежать художникам, так как «люди воображения» способны не только предвидеть, но и создавать будущее, а потому именно им и следует идти в «авангарде человеческого общества» [320].

Среди постоянных тем русского авангарда можно назвать тему «трансформации истории», которая заключается в «игре атомами истории», «своеобразной исторической “алхимии”», эсхатологических и мессианских идеях, активных «поисках путей “выхода из истории”» [321].

Эти идеи и темы нашли преломление и в творчестве Хлебникова.

Первая часть его сверхпоэмы «Азы из Узы» называется «Единая книга». «Питательной смесью» для этой «книги» становятся: «черные веды», Коран, Евангелие и «книги монголов». Все это кладется в жертвенный костер для прихода «Книги единой»:

«Шелковинками-закладками» в ней служат «реки великие», среди которых:

«Книга единая» – начало истории. Одной из особенностей творчества Хлебникова было построение собственной историографии, и, по мнению Ю. М. Лощиц и В. Н. Турбина, историографии одновременно «реалистической, трехмерной, стереометрической». Чтобы понять смысл историографии Хлебникова и место в ней Азии, необходимо обратиться к историографии российской. Несмотря на всё своеобразие и яркость хлебниковской историографии, она была своего рода новой проекцией традиционной историографии России, которая всегда так или иначе была связана с Востоком как одним из векторов национальной идентичности: «Искусство обращало взгляд в глубь времени, чтобы точнее изучить свои национальные источники, выяснить исходы наиболее древних влияний и набраться новой силы» 323. Кроме того, Хлебников видит историю как некое многоголосие, полифоничность культур и народов: «Мир в творчестве Хлебникова – арена. На которой подвизаются толпы единородных людей; индивидуальности разгораются. Вспыхивают. Но рано или поздно личностное, индивидуальное должно раствориться в каких-то соборных деяниях; исчезновение в историческом потоке – форма сохранения каждого “я”, уникального и неповторимого» [323] Лощиц Ю. М, Турбин В. Н. Тема Востока в творчестве В. Хлебникова. С. 148. [324] Там же. .

В то же время само это личностное – есть проявление всеобщего, где «Род человечества – книги читатель, А на обложке – надпись творца». И сам поэт – часть этой книги:

Одним из выражений и интереса к историографии, и попыток создания образа «нового будущего» был «миф истока». История, устремленная в будущее, радикально менялась. Истоки культуры общечеловеческой и российской переосмысливались. Это нашло яркое отражение и в языке литературных произведений русского авангарда. Оживлялся миф, лежащий в основе языкового строя, результатом был так называемый «эффект “реализованной метафоры”» в поэтических текстах, при котором происходило «“оживление первоначальных предметных представлений”, лежащих в основе условного образа», и тогда архаическое, мифологическое прошлое начинало реально существовать в «пространстве словесных тропов» вне «логики исторического бытия» и непосредственно порождать будущее [326]. Эта раздвоенность служила общим источником утопизма русского авангарда.