Марк Уральский - Бунин и евреи

<���…> Когда началось немецкое наступление, я, по совету Илюши, уехала в Биарриц 182. Сам Илюша тоже скоро уехал. Мне рассказывали его друзья, с которыми он проводил свое последнее лето где-то около По 183, о том душевном смятении, в котором он находился, не зная, как поступить. Его звали в Америку, и уже все было готово для его отъезда. Там были почти все друзья и единомышленники, весь тот культурный центр, к которому принадлежал Илюша. И там была возможность жить и работать. Но во Франции оставались те, которые уехать не смогли. Оставался лучший его друг, Мать Мария, и многие тихие, невидные и безымянные, духовно с ним связанные. И ему было бы стыдно перед ними за то, что поберег себя. Нет, он уехать не мог. Перед ним уже обозначилась другая дорога. И он вернулся в свой пустой жуткий дом. Вернулся ждать – да свершится. <���…>

Немецкую победу Илюша переживал очень тяжело. <���…> Еще до моего отъезда он часто в каком-то истерическом исступлении говорил мне: “ <���…> Не падайте духом! Демократии победят. В конце концов, они должны победить. Верьте мне”. У него была великолепная библиотека. Многие советовали ему до победы демократий раздать ценные книги спрятать их у арийских друзей. Он не слушал и не интересовался такими советами. <���…> Какой-то культурный немец заинтересовался его библиотекой. Пришел, посмотрел на книги, посоветовал Илюше их продать. Илюша объяснил, что книги ему нужны для его большой работы. Немец пожалел, что книги нужны, и ушел. А через несколько дней явился в отсутствие Илюши с солдатами и с заранее заготовленными ящиками, уложили и увезли всю его библиотеку. Он тогда не уехал и даже не скрылся, не ушел из дому. Покорно ждал. Иногда входил в свой большой кабинет, смотрел на ободранные полки, на ограбленные шкапы, говорил растерянно: – Как же я буду работать без книг? Но печалился недолго. – Как-то нехорошо, чтобы в распоряжении одного человека была такая масса книг. Ведь я преспокойно могу ходить в Национальную библиотеку. Так он и сделал. И работы не прерывал. Писал свои “Пути России”. <���…> Конец Илюши Фондаминского покрыт тайной. Следы потеряны. Прошел слух, будто ему удалось пробраться в Россию, что даже кто-то слышал оттуда его голос по радио. Но это уже легенды. Никто ничего не знает, и никто не хочет простой, злой правды. Утешаем друг друга легендою, хотя правда его выше нашей утекающей фантазии. Жил праведником и принял мученическую смерть добровольно и радостно» 184.

Хотя архив Ильи Фондаминского, конфискованный гестапо, считается утерянным, его деловая переписка с Буниным по счастью сохранилась в архиве журнала «Современные записки» и в настоящее время полностью опубликована 185.

Вспоминая Илью Исидоровича Фондаминского-Бунакова, даже отнюдь не склонный курить кому бы то ни было фимиам В. Набоков-Сирин, в своей книге «Память, говори» писал, что с Буниным «мы встречались довольно часто, но всегда на людях, обычно в доме И. И. Фондаминского (святого, героического человека, сделавшего для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было, и умершего в немецкой тюрьме)» 186.

Сергей Цион (3 октября 1874, С.Петербург – 5 июня 1948, Стокгольм)

Среди лиц еврейского происхождения, помогавших Бунину выживать в годы войны, несомненно, следует отметить Сергея Анатольевича (Самуила Ароновича) Циона (Сиона), который организовывал и координировал материальную и продовольственную помощь, оказываемую Бунину рядом шведских организаций и частных лиц в 1940–1947 годах. Кроме того, Цион в меру своих возможностей всячески способствовал продвижению книг Бунина на шведском рынке. Сын военного врача, штабс-капитан С. А. Цион, являвшийся членом РСДРП, был и одним из руководителей Свеаборгского восстания в Финляндии 18–20 июля 1906 г. Примерно в это же время он порвал с социал-демократами и перешел к эсерам. Чудом избежав смерти (несколько десятков его товарищей из числа восставших были расстреляны полевым судом), бежал заграницу, в Англию. Работал там журналистом. Сотрудничал в изданиях «Школа и Жизнь» и «Северная Правда». Затем вернулся в Финляндию, и в революцию 1917 года был эсером-оборонцем, одним из руководителей финляндской организации эсеров. В 1918 году выехал из России и, поселившись в Швеции, отошел от политики. Занимался литературной деятельностью (под псевдонимом Антон Горемыка) и особенно активно публицистикой. Считался в скандинавской прессе «знатоком» России. Ярым антибольшевиком он оставался до конца своих дней, а к 1932 году отошел даже от умеренно-социалистических взглядов 187.

Один из соратников Циона по революционной деятельности, опубликовал свои воспоминания о нем 188. В целом о Ционе у него «остались самые теплые и дружеские воспоминания», хотя «…тогда меня удивляла какая-то крайняя непоследовательность, неуравновешенность, экспансивность Сергея Анатольевича. Прежде всего, его разнообразные, прямо пестрые интересы. Немного к киргизской музыке, чуть-чуть о русской женщине. Переводит книгу тогдашнего антимилитариста, теперь мракобеса Гюстава Эрве 189. В прошлом среди трудов С. А. перевод полного собрания сочинений Поль де Кока 190. Теперь, в 1905-06 г. С. А. интересуется эсперанто, изучает всевозможные варианты Шекспировского Гамлета. Буквально обо всем знает все. Много пишет то там, то сям, и все о разном».

Бунин наверняка встречался с Ционом в Стокгольме в 1933 г., но произошло ли знакомство именно тогда – неизвестно. К сожалению, Сергей Цион не оставил не только воспоминаний, но даже и самых общих сведений о своей непростой биографии. А следы его многогранной деятельности встречаются порой в самых неожиданных местах. К примеру, в 1906 г. в стокгольмской газете он опубликовал репортаж о землетрясении в Сан-Франциско. В 1930 г. Цион издавал на шведском языке «новую иллюстрированную рабочую газету» «Русские новости» (выходила она в виде ежемесячника тиражом 10 000 экземпляров под лозунгом «Правду о Советском Союзе шведскому народу!» и большое внимание уделяла антирелигиозной кампании и гонениям на церковь в СССР) 191. Вот, например, весьма характерная выдержка из переписки Бунина с Ционом:

«En russe

21 февр. 1942 г. Villa Jeannette, Grasse, А М.

Дорогой Сергей Анатольевич, получил за последнее время три Ваших письма – от 24 янв<���аря>, 30 янв<���аря> и 5 февр<���аля>. Простите, что отвечаю не сразу – трудно было (и есть) взяться за перо: во-первых, без топки в доме так дьявольски холодно (особенно последний месяц, когда у нас даже при солнце не тает снег, очень нередкий гость в нынешнем году), что весь день сидишь в меховых (еще из России привезенных) перчатках, а у меня и без того стала леденеть, мертветь и кипеть мурашками правая рука (от задержки кровообращения, по причине такой гнусной и нищей пищи, которой даже и сам св. Антоний не знал), во-вторых, от этой же пищи, начинаю терять всякую волю и решимость сесть за письменный стол, – все больше лежу, как лежат теперь у нас очень, очень многие – и слабею зрением, – в России эта голодная болезнь называется “куриной слепотой”, а в-третьих – новая беда: уже совсем на нет сошла моя несчастная Вера Николаевна от жесточайшего малокровия да вдобавок еще тяжело заболела с месяц тому назад спазмами в желудке, и вот пошли врачи, всякие исследования, просвечивания – и мои новые горести, страхи, хлопоты… Что у нее, еще неизвестно, сейчас она в Ницце (куда и я поеду послезавтра), я отвез ее на новые врачебные испытания, пока же врачи предполагают язву в желудке: вероятно, отравилась теми истинно страшными даже на вид ржавыми и закостеневшими в морской соли рыбками, что мы иногда покупаем как некоторое острое дополнение к гнилым “земляным грушам” 192, коими мы почти исключительно питаемся за последнее время, иногда просто вареными в голой воде, иногда же поджаренными на какой-то сальной мерзости, называемой вежеталином 193, каковой вежеталин и эти “груши” добываются у нас теперь уже по записям, по карточкам и в бесконечном стоянии в очередях с пяти, с шести часов утра: Ривьера теперь – унылая пустыня, оживляемая только оазисами отелей, кафе и ресторанов для богатых людей, которые тайком и мясо, и макароны едят, и папиросы курят, платя за 20 штук “Caporal ordinaire” 60 и 70 франков, ибо законно выдается нам на 10 дней всего 40 штук этого черного горлодера, прежде продававшегося в табачных лавках за 2 франка пакет – в эти 20 штук, – вот еще одно тяжкое мучение для меня: не могу писать без куренья, всю жизнь писал с папиросой в руках, а вот теперь даже “Капораля” нет, ибо ведь это издевательство над курильщиком – 4 папиросы в сутки, – равно как и над пьющими вино, – а кто во Франции не пил вина буквально с колыбели? – получающими теперь один литр ординера на неделю (хотя еще имеющими возможность, – если угодно, – находить кое-где, иногда, как редкость, вино с ярлыком, – например, бордо или бургонское, прежде продававшееся за 5 франков бутылка, а теперь 60, 80, 100). Повторяю: Вы вообще не можете себе представить нашу жизнь, да и я сам испытываю в первый раз за все свое земное существование (и еще до сих пор с великим удивлением), как же это так случилось, что стали чем-то сказочным для нас чай, кофе, варенье, настоящий сахар, белый хлеб, сыр, масло коровье, масло прованское, яйца, мясо, рыба, – даже рыба, хотя перед нами целое Средиземное море, – что мы (и мы сами и наши знакомые) со смехом и стыдом рассказываем друг другу, что вот нынче нам снилась во сне ветчина, а вчера колбаса! {Картофель (даже самый дурной) у нас теперь на вес золота; маслины, апельсины и лимоны – великая и очень дорогая редкость.} Представьте же себе при всем этом, каково жить теперь у нас всякому больному человеку, а с язвой в желудке особенно. И что было бы, если бы у меня не было возможности добывать для