Кит Эмерсон - Картины эксгибициониста [ЛП]

— Ты псих, Эмерсон — сказал бандит, отступая. — Реальный псих.

Местное хулиганье оставило меня в покое, потому что я играл Джерри Ли Льюиса. «Намано, не трогай его, он лабает рок–н–ролл на пианине».

Ежедневные поездки на велосипеде в тускло–мрачные стены «музыкального будуара» мадам Коллиндж вскоре стали такими же утомительными, как и развозка бакалеи, приносившая, впрочем, мне до 15 шиллингов в неделю. Для этого у меня был специальный велосипед, с корзинкой на переднем колесе, который я нагружал заказами сыра, помидоров и бекона. Тяжелые пакеты не только серьезно нарушали равновесие, но и закрывали вид. Удивительно, как я не превратился в уличную пиццу.

Чудеса обычно даровались святым. И я стал мальчиком в хоре. К сожалению, церковное вино в ризнице со временем разбавилось до консистенции морса. Но жаловаться не стоило, так как вместе с остальными мальчишками, мы выпили его почти полностью. Что ж, зато получили хороший кайф. Вскоре меня исключили за то, что я избил альта Уэйна Уильямса.

Очкарик Уэйн достал меня настолько, что в один прекрасный день за пределами церкви я надавал ему по полной программе. Увидев очки, я вспомнил совет отца не бить очкариков, поэтому перед тем как нанести удар, снял с его лица вышеупомянутый предмет. Викарий позднее с симпатией рассказывал моей матери, что альта стоило поколотить, чтобы он мог петь как сопрано.

Как–то перед самым Рождеством родители сообщили, что у них нет денег на подарок. Мне было их жаль, но, проснувшись в рождественское утро, я с трепетом обнаружил носок с яблоком, мандарином и горстью грецких орехов. Однако, самым большим подарком стала поездка на Рождество в Лондон к бабушке. Родственники, казалось, заняли каждый уголок и трещину в гостиной на Перси Роуд, где главное место занимало пианино. Никто не обратил внимание на мое замечание, что его настраивал водопроводчик. Оно издавало бодрый нестройный звук, но это абсолютно нормально, когда у тебя в руках стакан вишневого ликера или виски. Мой отец не переносил алкоголь и поэтому с удовольствием садился за инструмент, к вящей радости остальных. Когда я забирался под клавиатуру, чтобы посмотреть, как его руки, наигрывая популярную мелодию, двигаются одновременно в разных направлениях, меня наполняло восхищение. Он поймал мой взгляд.

— Я никогда не смогу играть так, как ты, — сказал я с завистью.

Продолжая играть, он посмотрел прямо мне в глаза и сказал: «Да, не сможешь. Ты будешь играть ещё лучше!»

Это было лучшее Рождество в моей жизни!

Отцовское ободрение стало для меня глотком свежего воздуха в последующие музыкальные годы. Миссис Смит спасла меня от апатии и способствовала моему становлению в качестве исполнителя. Она была молода, замужем и по моим незрелым стандартам сексуально привлекательна. Мне становилось очень стыдно, если я не оправдывал её ожиданий. Я грезил о романе, она же была честна со мной. Вместе с родителями она часто повторяла: «У него определенно есть талант, но все зависит от того, воспользуется он им или нет».

Миссис Смит не подозревала, что у меня появилась сильная страсть к химии другого рода. Эффект, который оказывал калий на цветы и прочие вещества, приводил меня в восторг. Я решил пойти дальше. Если поджечь бертолетову соль (общий гербицид), смешанную с пищевой солью и сахаром, получается ещё более впечатляющий результат. Но куда больший эффект достигался, если эту гремучую смесь запаковать в металлический тюбик, который нужно плотно закрыть с обеих сторон и вставить взрыватель в специально просверленную дырочку. Я не горжусь этим, но наш тайный клуб единомышленников производил грозное оружие, поражавшее своей взрывной мощью. Мы занимались экспериментами в меловых карьерах и вагончиках строителей, пока друг не получил ожог руки во время упаковки очередной «бомбы». Слухи о группе поджигателей дошли до местной полиции, которая стала обыскивать ранцы учеников при входе и на выходе из школы. Тогда мы не подозревали, что то, что мы делаем, ныне широко используется террористами в грязных целях

Музыкальный фестиваль в Уэртинге, 1956 г.

“A Gavotte” Цильхера повторялся до бесконечности, что даже лишенная слуха мама смогла бы исполнить её на кастрюлях и сковородах. Я находился среди двадцати шести конкурсантов, которым предстояло сыграть одну и ту же пьесу под звон гонга жюри.

Выйти на ринг… первый раунд .

До самой последней минуты у меня были плохо отработаны переходы и развитие, и теперь, под номером семь, я ожидал своей очереди. Миссис Смит посоветовала не слушать выступления других участников.

«Каждый будет играть по–своему. Кто–то быстрее, кто–то медленнее. А ты играй так, как выучил, не обращая внимание ни на что!»

Помимо строгого судьи, скромную аудиторию в зале составляли восторженные мамы и папы, дяди и тёти, дедушки и бабушки. Все они пришли, чтобы поддержать свои чада. Никто не аплодировал, каждое исполнение гавота рассматривалось под микроскопом. Я прошел по безмолвной, пустынной сцене, расставил ноты, беспомощно взглянул на них; сердце бешено колотится, время тянется, казалось бы, бесконечно. Этого достаточно, чтобы взять увеличенный вместо уменьшенного аккорда. Где–то внизу, будто бы за пределами аудитории прозвенел колокольчик, сигнализируя о том, что я должен начинать. Расположив руки над клавиатурой, я сыграл произведение как робот, не замечая всего, что происходит вокруг. Было очень трудно вложить какие–то эмоции в музыку, единственной целью было добраться до конца живым. Я сыграл без серьезных ошибок, собрал ноты, оставив за собой слегка влажный стул, ожидавший следующего товарища по несчастью, и присоединился к группе прошедших испытание. Один за другим проходили конкурсанты. Если мне казалось, что кто–то исполнял пьесу лучше меня, я расстраивался и жалел тех, кто ошибался. Наконец, конкурсанты расселись малыми группами возле сцены, вздохнув с облегчением, что им больше никогда не придется исполнять гавот (станцевать не возбранялось). Судья, Макс Пирани, собрал бумаги, и пока он взбирался на сцену для оглашения вердикта, в зале воцарилась полнейшая тишина.

Не спеша, он перебирал свои записи, а мы в это время ерзали и извивались как ужи на сковороде в старых вельветовых креслах. Родители и родственники позади нас нервничали не меньше. Наступила пора огласить результат, и Макс Пирани таял в лучах всеобщего ожидания. Остальное прошло как в тумане. Я помню, что вышел из зала с жуткой мигренью. Меня не сильно волновал результат, если он приводит к таким последствиям. На автостоянке мама с папой поздравили меня, но я хотел лишь быстрее лечь в постель, чтобы в тиши и темноте наконец–то обрести покой после столь утомительного дня. На следующее утро, едва продрав глаза, я принялся изучать рецензию на мое исполнение, опубликованную Британской федерацией музыкальных фестивалей. Она гласила: