Илья Франк - Прыжок через быка. Двойник-антипод героя в литературе и кино. Опыт фантастического расследования [litres с оптимизированной обложкой]

«Звериность» Пугачева подчеркивается в романе двумя эпиграфами к главам – из Сумарокова (сравнение со львом) и Хераскова (сравнение с орлом). Вот, например, эпиграф из Сумарокова:

В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.

«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» —

Спросил он ласково.

Есть в испанской традиции и другой вариант встречи дона Хуана с ожившим мертвецом – а именно встреча с говорящим черепом (который он пинает, «футболит»). Например, в народном романсе «Дон Хуан» (пер. Давида Самойлова): «К ранней мессе кабальеро / Шел однажды в Божий храм, / Не затем, чтоб слушать мессу, – / Чтоб увидеть нежных дам, / Дам, которые прекрасней / И свежее, чем цветы. / Но безглазый желтый череп / Оказался на пути. / Пнул ногой он этот череп, / Наподдал его ногой. / Зубы в хохоте ощерив, / Прянул череп, как живой. / “Я тебя к себе на праздник / Приглашаю ввечеру”. / “Ты не смейся, кабальеро, / Нынче буду на пиру”».

В стихотворении Николая Гумилева «Заблудившийся трамвай» (в котором есть прямые отсылки к «Капитанской дочке» – Машенька, Императрица…) герой заблудился – и слышит голос одушевленной бури, после чего появляется летящий трамвай-дракон (трамвай – распространенный символ смерти в литературе того времени).

Затем возникает двойник-антипод – с целым пучком своих признаков: «И, промелькнув у оконной рамы, / Бросил нам вслед пытливый взгляд / Нищий старик, – конечно тот самый, / Что умер в Бейруте год назад». Таких признаков в данной строфе шесть: промелькивание в оконной раме трамвая (оконная рама заменяет здесь традиционно способствующее появлению двойника зеркало); «пытливый взгляд» (пристальный, страшный взгляд, устремленный на героя, «дурной глаз»); «нищий» и «старик», причем связанный с Востоком (то есть сразу три признака); оживший мертвец.

Затем перед нами дом людоеда, пещера Полифема: «Вывеска… кровью налитые буквы / Гласят – зеленная, – знаю, тут / Вместо капусты и вместо брюквы / Мертвые головы продают». Эти строки заставляют вспомнить сказку Вильгельма Гауфа «Карлик Нос», в которой ведьма, купив на рынке (у матери героя) кочаны капусты, превращает их в головы.

Затем мы видим, как палач – безликий, с лицом одновременно животным и безглазым (три признака двойника-антипода: палач, животный, безликий) – проводит героя через смерть: «В красной рубашке, с лицом, как вымя, / Голову срезал палач и мне, / Она лежала вместе с другими / Здесь, в ящике скользком, на самом дне». Здесь просвечивает обряд коллективного посвящения (прохождение группы мальчиков через смерть). «Скользкий ящик» – не только скользкий от крови общий гроб, но и скользкое чрево поглотившего подростков зверя.

Возникает в стихотворении и Медный всадник, Петр Первый. У Гумилева этот оживший мертвец «летит» (как и трамвай-дракон в начале стихотворения): «И сразу ветер знакомый и сладкий, / И за мостом летит на меня / Всадника длань в железной перчатке / И два копыта его коня.»

Иван Иванович Зурин – это первая встреча Гринева, выехавшего на свою инициацию (на армейскую службу). Зурин «находится в Симбирске при приеме рекрут». Он обыгрывает шестнадцатилетнего юношу в Симбирском трактире (в бильярд), приобщает к алкоголю («повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу что и служба!») и к женскому обществу («поедем к Аринушке»). Роль жертвенного ножа у Зурина играет бильярдный кий, видим мы и халат – довольно обычное для двойника-антипода облачение: «Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах». В конце повести Гринев, увозя Машу из пугачевских мест, вновь встречает Зурина, и эта встреча для него спасительна:

«Я бросился на крыльцо. Караульные не думали меня удерживать, и я прямо вбежал в комнату, где человек шесть гусарских офицеров играли в банк. Майор метал. Каково было мое изумление, когда, взглянув на него, узнал я Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в Симбирском трактире!

– Возможно ли? – вскричал я. – Иван Иваныч! ты ли?

– Ба, ба, ба, Петр Андреич! Какими судьбами? Откуда ты? Здорово, брат. Не хочешь ли поставить карточку?»

То, что двойник-антипод предлагает герою игру, является довольно типичным его действием (ибо двойник-антипод есть олицетворение судьбы).

Швабрин ранит Гринева (как бы приносит его в жертву или невольно посвящает в рыцари). Кроме того, Гринев, нырнув в чужой ему мир русского бунта, в мир смерти, выходит невредимым (подобно Ивану в сказке Ершова «Конек-горбунок», ныряющему в кипящее молоко), а Швабрин погибает.

«И вытащил Святогор-богатырь / Илью Муромца из кармана / И стал его выспрашивать, / Кто он есть / И как попал к нему во глубок карман. / Илья ему сказал все по правде по истине. / Тогда Святогор жену свою богатырскую убил, / А с Ильей поменялся крестом / И называл меньшим братом. / Выучил Святогор Илью / Всем похваткам, поездкам богатырским; / И поехали они к Северным горам, / И наехали путем-дорогою на великий гроб, / На том гробу подпись подписана: / “Кому суждено в гробу лежать, / Тот в него и ляжет”».

После чего Святогор ложится в гроб, закрывает себя крышкой, а затем, сквозь щелочку дохнув на Илью Муромца «духом богатырским», передает ему свою силу. Подняв меч-кладенец Святогора, Илья уезжает «в раздольице чисто поле». Как видите, Святогор здесь – и мифический зверь, поглощающий героя, и двойник-антипод, осуществляющий обряд посвящения (проводящий героя через смерть).

«Черный мор» созвучен также с «Черной Грязью» и «рекой Смородиной», которые должен проехать Илья Муромец («Ехал мимо эту Грязь да мимо Черную, / Мимо славну реченку Смородину…»). «Реченька Смородина» – это река «смóрода» (то есть смрада), река гнили и смерти.

При этом Добрыне она является с двумя голубями, то есть с обычным сопровождением «богини жизни и смерти»: «А у молоды Марины Игнатьевны, / У нее на хорошем высоком терему / Сидят тут два сизые голубя, / Над тем окошком косящатым, / Целуются они, милуются, / Желты носами обнимаются».

«На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно, видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюже, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.