Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

Постнаполеоновская мысль стремится освоить наследие, причем велик соблазн назвать искомый противоречивый продукт «демократией» — что бы это туманное слово ни значило. За туманность идут на баррикады, и в каждом новом правителе тщатся увидеть искомую комбинацию свойств. «Король-гражданин» (Луи-Филипп), «президент-император» (Наполеон III) и художник Делакруа воплощают эту промежуточную позицию — поиск альянса. Делакруа стал определяющим художником Нового общества не только во Франции и даже не только в Европе, поскольку выразил эстетику, лавирующую между республикой и империей, между равенством и неравенством, независимостью и рынком — и возмещающую напором и темпераментом отсутствие твердых убеждений.

Правовая философия XVIII в. сделала много для дифференциации прав народа и правителя, уточнения полномочий отдельных, независимых друг от друга институтов. Много сделано, чтобы обособить друг от друга благо народа и интерес власти; пришла пора найти точки соприкосновения. Задача слить воедино республиканскую и имперскую идеи выпадает политикам эпохи Луи-Филиппа, прежде всего Сисмонди и Гизо. Поскольку эту же идею — союз свободной воли и монархии — выражает пластика Делакруа, стоит дать краткую характеристику концепции обоих.

Сисмонди обсуждает сосуществование монархии, аристократии и демократии, находя свои достоинства в каждой форме управления. Сосуществовать эти формы могут путем выборной монархии, которая укажет наиболее способного кандидата из аристократов и демократов, сохраняя альянс трех сил. Гизо считает, что можно сочетать монархию и народное самоуправление, осуществляемое через парламент. Гизо оперирует термином «представительное управление». Гизо не рассматривает вообще понятие «свобода» в качестве цели управления, более того, истина и свобода не есть общественный идеал; представительное управление стремится к распределению баланса власти и соблюдению законов. И та, и другая, и третья (их несколько) концепции созданы, чтобы избежать революции, но двигаться к реформам. Определение «король-гражданин», присвоенное Луи-Филиппу, выражает желание власти казаться решением возможных вопросов. Лозунг «король царствует, но не управляет», приписанный Тьеру (ровно то же произносится и в Польше и соответствует английским принципам управления), популярен в те годы. Отступление в сторону политической мысли необходимо, чтобы вернуться к эстетической концепции общества, к самоощущению человека, находящегося между республикой и империей. Очевидна потребность слить социальные субстанции в одно, как это удавалось сделать Наполеону, — вопрос в том, было ли то уникальным психофизическим свойством Бонапарта, или это живая потребность Европы. Живая потребность постнаполеоновской Европы — Возрождение.

Мы произносим слово «живое» — но что же бывает живее, чем определяющая наше существование любовь. Мишле, человек нервный и яркий, подыскивая слова для определения понятия «Возрождение», произносит исключительное: «Возрождение — это Возрождение сердца». Память сердца — важнейшее определение Возрождения, коль скоро собирает в себе надежды на свободное самоосуществление человека, на собственное, никем не заказанное, усилие движения.

Ничего точнее с тех пор сказано не было; смысл Ренессанса, разумеется, не в оживлении интереса к рукописям латинских авторов, не в коллекционировании ваз и даже не в присовокуплении античной эстетики к христианской догме — но в возрождении веры в человека как образ Бога. Заново поверить в то, что самоосуществление морального человека на всех уровнях бытия это и есть единственное подтверждение существования Божественного замысла — а вовсе не «священное право королей» и даже не институт демократических законов», — заново пережить катарсис веры, утраченной за время продажного папства и соревнования империй; поверить в то, что пресловутое «общее благо» существует вопреки догме церкви; представить веру как концентрацию морали и исторического знания; доказать, что «вечный мир» между народами и людьми возможен, если разум и совесть, а не выгода и материальная логика положены в основу социального рассуждения. Коль даже Вергилий предсказывал Христа, коль скоро Прометей Эсхила говорит почти словами Иисуса, мы ощущаем протяженную историческую даль веры в добро — не только вертикальное восхождение, не только иерархию веры, но всеохватность перспективы. Отныне вера в то, что Бог соединяет историю в единое целое, основана на том, что Бог может быть представлен Мировым Духом или Разумом, и главное то, что диалог с Богом и разумом и составляет содержание истории: это процесс человеческого самосознания. Наше бытие, осознанное как моральное усилие, влито в общий процесс становления человечества как морального союза тех, кто создан по образу и подобию Бога; каждый из нас способен воплощать общую идею. Возможно крестить античность и антикизировать христианство — но отныне мы верим, что вообще все бытие связано единым моральным законом. Наше сердце бьется вновь ровно: Возрождение — это возрождение этой веры, такого диалога с Богом. То есть Возрождение — есть возрождение сердца.

Вопрос не в том, чтобы с новой силой поверить в Бога Живого. Вопрос в том, чтобы «вера» в трансцендентное начало не унизила бытие новым обязательством, но освободила от обязательств суетных. Мысль о «Возрождении» как о целом, как о едином процессе истории посетила Мишле, пока он описывал завоевательный поход французского короля Карла VIII, вторжение во Флоренцию.

«Он слышит на темных улицах Флоренции шаг гасконской пехоты» — такими словами Февр рассказывал о неожиданности прозрения Мишле, обладавшего способностью сопрягать эпохи. Из соприкосновения французской военной мощи с итальянской мыслью, достигшей в ту пору головокружительных высот, из описания похода войска — вдруг происходит (сопоставление с прозрением Павла не кажется неуместным, не так ли?) прозрение: так возникает термин «Возрождение».

Походы Наполеона Бонапарта, сначала республиканского генерала, потом консула и затем императора — но республиканского императора — в своем военном грохоте не воскрешают ту саму идею Возрождения как единение империи и республики?

Сопоставление Наполеона и краткого существования империи-республики, которую он воплощает, с пафосом Ренессанса лишь на первый взгляд кажется неуместным.

Те чувства и мысли, которые этот невероятный социальный казус пробудил в Европе, соответствуют именно ренессансному пафосу. Образ Наполеона поразил мыслителей Просвещения: кондотьер, взявший на себя миссию защищать республиканскую конституцию, воплощает личность Ренессанса. Только Италия с 1300-го по 1500-й рождает таких людей, которых отличает, по словам Ипполита Тэна, «цельность умственного аппарата»; Тэн имеет в виду концентрированность интеллекта — свойство, легче прочих поддающееся коррозии во времена имперских стабильных лет. «Он (Наполеон) является посмертным братом Данте и Микеланджело», — говорит Тэн, и это мнение разделяли многие. Наполеон и впрямь хочет не присвоить мир, не обладать вселенной, как того желают все тираны; но изменить общественное устройство в лучшую сторону: у самозванца имелся утопический план переустройства социальной жизни согласно законам Монтескье. Столь же реально, как он, перемен хотели некоторые деятели Ренессанса — с наивностью Пико и Бруно, с фанатизмом Пальмиери, с прагматичным энтузиазмом Медичи или Висконти он стал изменять мир. Гегелю (Шлегелю, Гейне, Байрону и т. д.) в определенный момент показалось что в нем вернулись сила и стать Ренессанса. Карлейль упрекает его в безбожии — противопоставляя безбожию Наполеона набожность Кромвеля. Но безбожен Бонапарт ровно в той степени, в какой был безбожен Леонардо или Бруно. Говорят, что он деист, как Вольтер. Но эгодеизм (то есть согласие с тем, что Бог, однажды сотворив основные элементы, оставил все на волю случая и разума) сродни Пальмиери и Аверроэсу, Кавальканти и, возможно, Микеланджело.