Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

Церковь для него не авторитет. Это приводит Наполеона к поражению в Испании и России: испанцы и русские не принимают конституцию от агностика.

Агностицизм или деизм эпохи Наполеона соответствует неоплатоническим рассуждениям Пико или, позднее, Бруно, балансирующим на грани безбожия. Сходство не поверхностное, но сущностное: дуализм общественной конструкции не отрицает Высший разум, но ограничивает сферу его влияния.

Сочетание монархической и республиканской риторики в эпоху Просвещения было столь же органичным (см. Монтескье), как сочетание деспотизма и республиканизма во время Ренессанса (скажем, во Флоренции Медичи). Существенно облегчало ситуацию принятая идеология, поскольку неоплатонизм Флоренции был фактически идеологией; то была система взглядов, сопрягающая противоположности, такой метод рассуждения, что примирял полярные общественные концепции. Идеология неоплатонизма на примере ипостасей Любови Небесной и Любови Земной объясняла взаимопроникновения республиканского и имперского принципов. То, что дано как идеальное, принимает в земной юдоли иное обличие, но это закономерно. Неоплатонизм сделался своего рода примиряющей системой взглядов, обеспечивающей социальный релятивизм.

Роль спасительного неоплатонизма в эпоху Просвещения играла философия Шеллинга и его принцип тождественности. Франция бесится, но Германия все еще являет искомое сочетание республики и империи, хотя, чтобы доказать это, требуется взглянуть на пестрое собрание маленьких монархий, абсолютистских государств, объединив их единым взглядом в общее пространство. Обилие германских княжеств, королевств и герцогств, монархий представляет не что иное, как республиканское разделение ветвей власти. Германия являет собой то самое сочетание — республики/монархии, что тщился воплотить Ренессанс и на уровне идей — неоплатонизм. Германское просвещение княжеских дворов в социальном плане напоминает Италию — страна поделена на независимые анклавы, которые формально именуются авторитарными, но власть «монарха» ограничена смехотворно малой территорией. Воля монарха не может стеснять в пределах крошечного государства: уходя из одной страны, Гете переходит в другую и там становится министром. Ситуация эта даже в большей степени интересна, нежели Ренессанс, нежели Италия XV в., поскольку в отличие от Италии княжества и монархии живут мирно.

Природные законы (пресловутая сила вещей) по Шеллингу тождественны (не параллельны, как у Спинозы, но тождественны) идеальным умопостигаемым конструкциям. Шеллинг вводит понятие «абсолют» (см. новеллу Бальзака «В поисках абсолюта», появляющуюся параллельно и вне зависимости), и «абсолют» должен ассимилировать в себе, растворить в смеси — реальное и идеальное. Абсолют — это как бы связующая сила, сильнейший раствор, сопрягающий свойства и аннигилирующий противоположности. Причем сам абсолют не един, это сложное образование, занятое (как Мировой Дух, как Бог) актом самопознания. Реальное внутри «абсолюта» осознает себя как идеальное, и наоборот — идеальное приобретает реальную форму. Абсолют неделим, но делится на первообраз и противообраз, чтобы подчеркнуть две противоположные составляющие.

Принято сравнивать концепцию Шеллинга (произведшую впечатление на лучшие умы Европы) с концепцией Спинозы; в контексте данного рассуждения соблазнительно воспринять его как продолжение фичиновского рассуждения, как развитие неоплатонизма, а учитывая, что Шеллинг современник Наполеоновских войн и рассуждает в контексте эпохи, трудно не связать рассуждение о противоречивом единстве абсолюта — одновременно и с ренессансной моделью общества и с политической реальностью империи/республики. С прекраснодушными германскими просветителями сначала побеседовал Наполеон, затем Бисмарк, а под конец и Гитлер, но идея-то, единожды высказанная, не умирает. Что, если возрождение Возрождения — совсем рядом?

Упомянутому Мишле принадлежит одно из лучших определений истории: «История — это неистовая гуманитарная химия, где мои личные страсти оборачиваются обобщениями, где народы, которые я изучаю, становятся мною, где мое “я” возвращается, чтобы вдохнуть жизнь в “мои” народы». Но ведь именно это же следует сказать и о живописи, которую на протяжении этой книги решено было сделать инструментом анализа; а лучше сказать так: алхимия живописи, химические реакции духовной рефлексии, которая происходит на палитре, — это и есть воплощенный процесс истории. Надо лишь сделать небольшое усилие, чтобы увидеть в живописи воплощенную историю духа и пути к свободе. Мы лишь следуем логике «гуманитарной химии», пользуясь выражением Мишле, когда воспринимаем короткий и бурный наполеоновский век — не как эпизод политического авантюризма, не как закономерную тягу к возрождению Священной Римской империи, не как геополитическую игру в противостоянии английской короне — но как продукт чистого «философского золота», в очередной раз вспыхнувший в европейском тигле.

Подобно тому, как эстетика империи Карла V произвела столь противоречивых и комплементарных гениев, как Веласкес, Рубенс и Рембрандт, оспоривших утверждения друг друга во всем — католика и протестанта, имперца и республиканца, — так и зарница Наполеона Бонапарта пробудила к жизни великую концепцию республики и великую концепцию империи одновременно. На двух полюсах Европы благодаря этой химической реакции вспыхнули два гения — Гойя и Делакруа, не схожие ни в чем, противоположные по взглядам и, вероятно, возненавидевшие бы друг друга при встрече. Это обычный эффект встречи ренессансных характеров; а отрицать то, что сочетание/слияние империи и республики в единой форме правления и есть типическая ренессансная черта — трудно.

В истории живописи парадокс, присущий изучению истории, виден особенно четко: в тигле, выплавляющем золото духа, варятся не просто факты — но души уникальных художников, каждый из которых равновелик миру. Метод историка-позитивиста: кропотливое сочленение фактов в ожидании результата. Но всякий факт сам по себе превосходит метод сложения: внутри одной души происходят тысячи процессов сопряжения. Историк-позитивист терпеливо ожидает, что набор фактов сложится в подобие концепции. Но всякий факт есть бесконечная вселенная; как перемешивать и вываривать алхимическое зелье из таких мастеров, как Делакруа и Гойя? Все, что мы можем: через толкование их творчества увидеть бытие как единое целое, увидеть историю как осмысленный процесс, доступный пониманию.

В год, когда Эжену Делакруа шестнадцать лет (1814), в поверженный Париж въезжают императоры, владыки союза держав, покоривших Францию Наполеона. Державы вступили в войну еще с революционной Францией; в дальнейшем императоров напугала республика, вдруг ставшая революционной империей. Чувство, которое пережила монархическая Европа, глядя на Французскую республику, неожиданно превратившуюся в победоносную империю, сравнимо с тем чувством, какое испытывали государства Антанты, глядя на Советскую республику, которая превратилась в сталинскую беспощадную военную машину. Ненавидели выскочку, провозгласившего себя императором, но боялись республики, ставшей мировой империей.