Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

И, наперекор салонной живописи и верноподданной литературе Священного союза, растет миф о Наполеоне — ренессансном герое. Делакруа к этому мифу руки не приложил. Если числить Делакруа романтиком, то это странный романтизм, удивляет не порывистость художника, но его осмотрительность. Чей бы он ни был сын, министра иностранных дел Директории Шарля Делакруа или министра многих правительств Талейрана, но художник — прирожденный дипломат. Рисовать битву Карла Смелого, взятие Константинополя, смерть Сарданапала — и не написать Наполеона: для этого поистине надо обладать сдержанным характером. Как может романтик не написать последнюю самоубийственную атаку кирасиров на плато Мон-Сен-Жан: кавалеристы старой гвардии мчатся навстречу пушкам, отпустив поводья, сжав в зубах сабли, держа в каждой руке по пистолету. Страсть к рисованию взбешенных коней могла выплеснуться на полотно. Наполеон, распахнувший сюртук перед солдатами: «Стреляйте в своего императора!», и армия, упавшая на колени перед командующим. Ней в Битве при Ватерлоо, под маршалом убито пять коней, желая смерти, он бежит под пули с криком «Как? И ничего для меня?». Сержант Камброн, ответивший на предложение сдаться ругательством, ставшим известным всему миру. Этот чистейшей пробы героизм не мог быть неизвестен, а если обойден вниманием мастера-романтика, то уж конечно сознательно.

Годы, непосредственно идущие за театральной революцией 1830 г. (той самой, на которую «Свобода ведет народ»), — 1831-й и 1832-й — неожиданно значимы особенно, хотя отмечены лишь заговором герцогини Беррийской, так называемой Третьей Вандеей — и неудачным июньским восстанием в Сент-Антуанском предместье. В эти годы Сент-Антуанское предместье — место обитания мастеровых и нищих, то самое предместье, где в 1789 г. прозвучал лозунг «Отечество в опасности!», то самое место, что прославится и в 1848, и в 1871 гг., — заявляет о себе как сила, противостоящая Сен-Жерменскому предместью. Именно этим годам — а не 1830, 1839, 1848, 1850, 1870 гг. — посвятил Гюго роман «Отверженные». Это годы, заставившие народ (ведь самосознание народа существует, хоть регулярно усыпляется поденной работой и пьянством) прислушаться к самому себе. «Эти два года среди предшествующих и последующих лет — как два горных кряжа. От них веет революционным величием» (В. Гюго, «Отверженные», Часть 4, гл. 1). Преимущество поражения в том, что на пепелище виднее горизонты; свергнув Наполеона, монархии остались с идеей так называемого священного права на управление людьми, которые уже знают, что такое конституция и закон. Мало этого: та генетическая культурная память, которая сильнее любой конституции, делает рабочего на баррикаде наследником Рабле и Вийона, Мора и Бруно, даже если он никогда не слышал этих имен. Монархия оснащена достижениями цивилизации, новыми технологиями, облигациями, и, в довершение всего, монархия, пользуясь выражением Гюго: «Реставрация, вообразив, что она победила Наполеона, поверив в свою силу и устойчивость (…) стала лицом к лицу с Францией, и, возвысив голос, начала оспаривать у нее право национальное и право личное: у нации — верховное главенство, у гражданина — свободу». Убедительно потребовать не получилось. Ретроспективный режим никогда не успешен: если человек решит оглянуться назад, он сам решит, что выбрать в кладовых памяти, — и выберет неосуществленные мечты, а не священное право феодала на свою жизнь. Действие абортированной революции 1830 г. на умы оказалось сильнее, нежели победа. Неудача социальная разбудила культурные процессы, которые неизмеримо важнее.

Июльская революция 1830 г. возбудила Европу — в частности, спровоцировала Польское восстание. Давно готовились, решено было выступать незамедлительно. Имелись дальновидные планы: в союзе с «революционной Францией» (иллюзии именно таковы!) выступить против трех монархий, разделивших Польшу; фактически это то, что сегодня называют «наполеоновскими планами» — по духу и по масштабу. Полноценная война; восстание охватило всю Польшу, бои с российской армией продолжались полгода. Родство польских восставших с «наполеоновской армией» буквальное: в финальном штурме Варшавы в ответ на предложение сдаться командир форта «Воля», генерал Юзеф Совинский, ответил генералу Паскевичу: «Одно из ваших ядер оторвало мне ногу под Бородином, и я теперь не могу сделать ни шага назад». Во время штурма он был убит.

В сентябре 1831 г., когда восстание подавлено, Шопен находился в Штутгарте, был потрясен, ждал победы. «Революционный этюд. На бомбардировку Варшавы» завершил уже в Париже в конце сентября.

Байрон в ту пору уже умер, Шелли умер, Гойя умер — смелых людей почти не осталось; «певец империи и свободы» Пушкин, которому уже не было нужды соревноваться в свободолюбии с Байроном, написал в письме О. Россет: «От вас узнал я плен Варшавы, вы были вестницею славы». В том же году (1831) Пушкин создает «Клеветникам России», слишком известный, чтобы его дополнительно представлять, имперский манифест. За два года до того, в 1828 г. (через три года после того, как повесили декабристов, а «первого друга» Пущина отправили в Сибирь), Пушкин пишет, выражая общее для Европы тех лет настроение:

Еще за десять лет до «весны» 1848 г., то есть до революций во Франции, в Венгрии, на Сицилии, в Вене, до мартовского восстания в Берлине, волнений в Бадене, Баварии и Саксонии, — собственно, с французской революции 1830 г. и с революции в Польше — Европа волнуется и ждет взрыва. В 1838 г. Делакруа по памяти пишет портрет революционного Шопена (тот никогда художнику не позировал), но портрет оставляет недописанным; возбудился, но остыл. Как сказал сам Делакруа, его покинуло вдохновение, а писать с «холодным сердцем» он не хотел. Еще до того Делакруа прекратил отношения с Жорж Санд — кто-то скажет, что из-за ее социалистических взглядов; кто-то сошлется на расставание Авроры с Шопеном; это не суть важно. Новой баррикады Делакруа не напишет — ни с Шопеном, ни с Жорж Санд.

Пушкинское стихотворение подытожило настроения Сен-Жерменского предместья: либерализм столь далеко — до революции — не простирается. «Сердечное умиление» от «оживление страны войной» — до таких перлов дошли немногие, но, впрочем, Европу вскоре войной оживили; совсем не так, однако, как предполагал Пушкин.