Коллектив авторов - Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей [litres]

Тем, кто намеревается сделать эпистемологический шаг за пределы диаспоры, пригодится значительный эвристический потенциал представленных в этом сборнике исследований, которые осмысливают асимметричные отношения между национальным государством и империей и тем самым стремятся демаркировать применимость диаспоры к случаю России. На протяжении большей части своей истории Россия функционировала как империя, а не как чисто национальное государство. Исследование русской культуры, таким образом, помогает нам поставить важные вопросы: каковы взаимоотношения между диаспорой и империей, если мы примем к сведению свойственную последней тенденцию преодолевать этнолингвистическую гомогенность так, что в результате возникает эрозия самих оснований диаспорических культур? Когда полис реконфигурируется после распада империи, переходит ли этот полис в формацию, разделяющую свойства национального государства, по мере того как он извлекает свое самоопределение хотя бы частично (но все-таки в значительной степени) из того факта, что он никогда не был империей? Или же над ним довлеют постимперские характеристики, сложная форма политической и культурной организации, не являющейся более ни полноценной империей, ни национальным государством в обычном смысле этого слова? И вот диаспора, точно в случае России (но также и в случае центральноевропейских государств, которые образовались в результате распада иных империй после Первой мировой войны: многоязычных, этнически смешанных, часто обладающих обширными диаспорами на территориях их непосредственных соседей, другими словами, государств, которые с момента возникновения были меньше, чем империя, и больше, чем национальное государство), служит лакмусовой бумажкой в вопросе о том, как мы определяем границы этих образований. Извлеченные из этого уроки окажутся применимы как сейчас, так и в будущем, далеко за пределами русистики. С другой стороны, русисты могут извлечь много полезного из изучения диаспоры и диаспорических культур, уже давно проходящего в рамках постколониальных исследований (уместно в этой связи было бы задаться вопросом, как относятся к русской литературе и культуре те диаспоры, которые образовались после распада СССР, но не являются по преимуществу русскоязычными).

Авторы некоторых глав данной книги обращаются к вопросу об изгнании и культуре, порожденной изгнанием. Понятие это неизменно насыщено экзистенциальными переживаниями: оно связано с трепетом, тревогой, культурной энергией, нередко направленной в прошлое, а также с глубоко личным переживанием одновременно и потери и приобретения. Так же, как и диаспора, изгнание имеет иные манифестации в условиях империи. В «Ex Ponto» Овидия, одном из архетипичных текстов имперского изгнания, поэт сетует на то, что он оказался заброшенным на самый край империи, хотя все еще в ее пределах, где он страдает от изоляции. Испытывая одиночество внутри империи, Овидий создает список других изгнанников, сошедших со страниц литературных и исторических произведений, и они становятся его самой надежной компанией. Однако, по крайней мере с точки зрения истории, есть более существенный водораздел между литературой, порожденной изгнанием, и литературой диаспоры: в первой привилегированное положение занимают повествования об индивидуальном опыте, а во второй подобные нарративы превращаются в истории коллективной судьбы.

Для извлечения максимальной пользы из исследований, включенных в этот сборник, мы должны признать факт, что и понятие «изгнание», и, как я пытался доказать, понятие «диаспора» постепенно устаревают. Современность безжалостно связала оба этих термина с идеологическим горизонтом национального государства, сурово ограничив репертуар смыслов и опыта, которые они способны передавать. В перспективе longue durée, включающей обширный корпус текстов, предшествовавших установлению национальных культур, этот репертуар не мог не быть – и может быть таким и в будущем – богаче и гораздо более разнообразным. Более того, изгнание как призма для анализа текущих культурных явлений с трудом вписывается в настоящий интеллектуальный контекст еще и потому, что оно попадает в сферу затяжного влияния традиционного гуманизма, в данный период неуклонно подвергаемого пересмотру. Нарративы изгнания о страдании и креативности, подлинности и отказе от нее, о чем я писал ранее 514, олицетворяют собой гуманистическое мировоззрение, подразумевающее определенный набор базовых ценностей, включая среди прочего человеческое достоинство и сингулярность; именно эти ключевые ценности более не воспринимаются как самоочевидные и не вызывающие возражений.

В заключение мне хотелось бы особо отметить пристальное внимание, которое авторы уделяют важнейшей проблеме языка. В центре собранных здесь исследований находятся такие явления, как самоперевод, транслингвизм и отношения между разными языками. Эмигрантское и диаспорическое письмо способно остранить язык от его функции как национального языка . Таким образом оно создает основы Мировой литературы, что было бы совершенно невозможно без дестабилизации неприкосновенной (хотя на самом деле исторически обусловленной и, следовательно, ограниченной) западной парадигмы идентичности, формирующейся между единым национальным языком и соответствующей национальной литературой. В некотором смысле, протагонистом эмигрантского текста является сам язык, и мы не сможем до конца понять историю Мировой литературы, пока не осознаем, что происходит с языком, когда он пересекает политические, культурные и лингвистические границы. Здесь возможны два основных, хорошо известных сценария: или перейти на новый язык (чему Набоков является выдающимся, хотя далеко не единственным примером), или продолжать пользоваться привычным языком, как и до изгнания. Но существует и третий путь. Витольд Гомбрович, польский эмигрантский писатель, по праву завоевавший себе место в длинном каноническом списке западного модернизма, избрал иную стратегию. Его довольно короткий роман «Trans-Atlantyk», опубликованный в 1953 году в Париже, написан языком, который намеренно вновь вводит в обиход ресурсы польского барокко и романтизма, прибавляя к этой смеси похожее на сказ обращение с языком. Созданный в результате язык решительно освобождает и остраняет как самого Гомбровича, так и его читателей от того польского, на котором говорили в Польше в ранних 1950‐х, т. е. от польского как языка нации ( национального языка ). Этот намеренно странный язык, не опознаваемый современниками Гомбровича как национальный, но все же представляющий собой вариант польского, оказывается тем компасом, по которому его читатели должны выбраться «из своей польскости», как Гомбрович пишет в своем «Дневнике».