Коллектив авторов - Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей [litres]

Этот литературный корпус выходит за рамки глобальной русской культуры. Его нужно исследовать как гибридное транснациональное явление, представляющее собой совокупность различных элементов, включая еврейство, русский культурный канон, советский опыт, взятый в его еврейской специфике (опыт институционального и «кухонного» антисемитизма, долгое табуирование темы холокоста в советских исторических дискурсах, опыт еврейского подпольного просветительства и диссидентства 1970–1980‐х годов), сионизм и реакцию на постсионистский ревизионизм в современном израильском интеллектуальном мейнстриме, ближневосточный конфликт и т. д. Авторы русского Израиля неоднократно заявляли о своей особой культурной идентичности, утверждая автономность не только от метрополии, но и от русской литературной эмиграции. По словам редактора тель-авивского журнала «Зеркало» Ирины Врубель-Голубкиной: «Так или иначе, но мы не эмигранты, мы существуем в собственном географическом, политическом, семейном пространстве» 520. «Мы принципиально отличаемся от русской литературной эмиграции. Наши тексты по духу не русские!», вторит ей критик Яков Шаус 521.

В своих эссе Александр Гольдштейн развивал концепцию Средиземноморской ноты, левантийского ареала русскоязычной литературы, обусловленной локальной геокультурной ситуацией 522. Вместе с Барашем он пытался выстроить проект русского Израиля как ближневосточной провинции русской культурной империи, отношения которой с метрополией строятся по принципу дополнительности 523. Каждый из этих проектов выводит на первый план один из аспектов русско-израильской самоидентификации – самоопределение через связь с конкретным географическим и мифологическим пространством, в первом случае, и через противопоставление себя метрополии, во втором. Некоторые исследования указывают на появление нового, ашкеназского национализма как основной модели русско-еврейско-израильской идентификации 524.

В ближневосточном контексте дихотомия «Запад–Восток», центральная для русских культурных метанарративов, приобретает дополнительные нюансы и актуальность. В дискуссиях русскоязычных авторов эта дуалистичность вылилась в полемику о восточных и западных элементах, составляющих особенность Израиля. Репатрианты из бывшего СССР, долго, но тщетно пытавшиеся сбросить коллективное прозвище русим («русские»), которым их наградили израильтяне, в конце концов переосмыслили его как подтверждение своей связи с европейской культурой (акцентируя при этом западнические аспекты в облике России). В этой перспективе Израиль представлен в целом ряде текстов как часть отсталого и нецивилизованного Востока. Литературный критик и эссеист Майя Каганская выразила эту позицию с завидной прямотой в книге םילא ימודמיד («Сумерки богов», 2004), опубликованной ею на иврите:

Я ненавижу Восток. У каждого есть представление о собственной смерти, о своем аде. […] Так вот для меня […] мой ад и моя смерть, обернувшиеся против меня, это Восток, исламский мир. […] Мизрахим 525 – очень архаичный народ, а во всех архаичных племенах центральными событиями являются рождение, свадьба и смерть. […] Культура начинается за пределами природы – литература, метафизика, философия, музыка. […] Когда Израиль станет все больше превращаться в часть Востока, наступит конец моему миру, моей мечте. Израильскую культуру уже тянут в этом направлении […] Я не верю в культуру без иерархий. Я никогда не соглашусь, что восточная музыка и Моцарт – это одно и то же 526.

А Елена Аксельрод выразила удивление переселенцев из СССР перед неожиданно «восточным» обликом Израиля в следующих ироничных строках:

На страницах книги «Аспекты духовного брака» Гольдштейн подробно останавливается на ориентальных аспектах своей исторической родины и даже описывает характерные запахи, источаемые арабами или «подванивающими семейными сотами» ультраортодоксальных районов Бней-Брак или Меа Шеарим 528. Переход из постсоветского пространства в Израиль представляется автором как неустанное отдаление от светоча европейской культуры. Сгущающаяся тьма лишь усугубляется притоком в страну многочисленных гастарбайтеров из азиатских стран: «Восток пеленает нас, точно саван. Тают последние европейские огоньки ашкеназской души. Так неужели должны мы ускорить кончину и, приняв филиппинцев, малайцев, тайцев, китайцев, раньше срока упасть в азиатскую ночь?» 529Не привыкшие к такого рода бесцеремонному пренебрежению политкорректностью, члены израильского интеллектуального истеблишмента без промедления осудили эти голоса с позиций постколониальной риторики. Как пишет в своей книге о мультикультурализме в Израиле Адия Мендельсон-Маоз, «оказавшись в Израиле, представители [«русской»] интеллигенции были потрясены восточными и арабскими основами израильской культуры и заняли по отношению к ним снисходительную, колониалистскую позицию» 530. Рафи Циркин-Садан приводит ряд ориенталистских стереотипов, свойственных выходцам из СССР, и определяет их как рецидив советского имперского сознания с его пейоративными высказываниями о жителях неевропейских союзных республик 531. Можно предположить, что разнонаправленные векторы идеологии, лояльности и эстетических предпочтений окажутся в центре внимания будущих исследований динамичной русско-израильской культуры.

Глобальную панораму русской литературы активно видоизменяют и авторы из постсоветских государств, добавляя новые уровни амбивалентности. В данной книге некоторые методологические подходы к русофонной литературе ближнего зарубежья были изложены в главе Кевина Платта в контексте обсуждения поэзии Шамшада Абдуллаева. Несколько слов хотелось бы сказать и о самом знаменитом авторе из этой категории – нобелевском лауреате 2015 года Светлане Алексиевич. Русскоязычная писательница украинско-белорусского происхождения, гражданка Беларуси, которая более десяти лет проживает в основном в Западной Европе и открыто отстаивает «западные ценности», Алексиевич являет собой хрестоматийный пример диаспоральной гибридности. Даже ее устная речь с элементами просторечия и нелитературного произношения маркирует ее периферийную позицию по отношению к метрополии. Тот факт, что она пишет по-русски с сознательной и четко сформулированной целью зафиксировать историю «русско-советской души», оставить хронику советской цивилизации через пристальное внимание к чувствам и мыслям конкретных людей 532, вряд ли превращает ее в русского автора, пишущего с «оглядкой на нацию». И о какой нации могла бы идти речь? Агрессивная реакция российских СМИ на награждение Алексиевич Нобелевской премией по литературе и на ее неуклонную критику состояния политики, ментальности и культуры, возникших из-под обломков советской империи, указывает на обеспокоенность в метрополии нечетким статусом таких диаспорических фигур. Обеспокоенность проистекает, как кажется, именно из амбивалентной позиции Алексиевич, ее одновременной близости к России и удаленности от нее. Для читателей метрополии она в то же время и «своя», и «чужая», инсайдер и аутсайдер, осмеливающийся демонстрировать наши исторические травмы всему миру, нарушая формальные и неформальные табу. Неудивительно, что русские «патриоты» чувствуют двойное предательство!