Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

В этом и заключается мировой церемониал, его безупречное упорядочивание, которое является противоположностью субъективного желания и объективной случайности. Желание и случай вычеркнуты из церемониала. Это даже не метафора. В Законах Ману нет никакой метафоры, никакой риторики, никакой аллегории, никакой метафизики. И таинства тоже нет: чистый ход, чистый код церемониала, где обязанности расписаны и днем, и ночью. Язык имманентен, как ритуал: он предписывает правила, не примешивая ни диалектику, ни психологию. И даже не прибегает к поддержке или аллюзивности мифов. Он просто говорит, что надо делать, и точка. Никакой системы ценностей или интерпретации – система правил.

И вот тогда знаки приобретают наивысшую интенсивность – когда они требуют лишь чистого соблюдения. Когда они, как правила игры, подталкивают к наивысшей степени произвольности и размежевания. Не различие , которое всегда имеет смысл, а размежевание , которое является по-настоящему строгой формой маркировки и эквивалентом предопределения во времени – того, что уже есть, прежде чем произойти (а следовательно, совершенно чудесного), того, что приобретает силу знака, прежде чем приобретает смысл (а следовательно, совершенно произвольного), того, что устанавливается как цель, прежде чем быть обоснованным (и следовательно, совершенно безосновательного). Все это может показаться нам в моральном, сентиментальном и демократичном беспорядке, в котором мы живем, совершенно неоправданным и имморальным – на самом деле мы уже давно точим зуб на предопределение и размежевание, а взамен с любовью культивируем целесообразность и различие, – однако именно в предопределении и размежевании вещи и знаки излучают максимальную интенсивность, фасцинацию и удовольствие.

Процесс, который регулирует события в мире на основе возникновения чистого знака, или явления церемониального знака, даже если это катастрофический процесс, всегда будет более грандиозным и более захватывающим, чем процесс причинного развития. Процесс, который крадет нашу свободу и нашу ответственность, вовлекая нас в цикл предопределения (хотя бы в самой банальной форме «шанса»), имеет намного больше шансов соблазнить нас, чем процесс освобождения и наделения ответственностью, который, в любом случае, также не имеет оснований: вместо того, чтобы предаваться комичности свободы в борьбе со своими собственными принципами, мы предпочитаем предаваться трагичности чистой произвольности. Каждый втайне предпочитает произвольный и жестокий порядок, который не оставляет ему выбора, нежели муки свободного порядка, когда он даже не знает, чего хочет, когда он вынужден признать, что не знает, чего он хочет, ведь в первом случае он обречен на максимальную детерминацию, а во втором – на безразличие. Каждый втайне предпочитает порядок настолько строгий и настолько произвольный (или настолько нелогичный, как предопределение или церемониал) ход событий, что малейшее нарушение может обрушить всю целостность, нежели весь диалектический путь разума, где финальная логика доминирует над всеми акциденциями языка. Конечно, в глубине души мы хотим избежать судьбы, нарушить церемонию, так же как насильно нарушить любой порядок, но это насилие и само предопределено, оно вырисовывается в самой форме церемониального порядка, это не спонтанное насилие, оно создает драматургическую перипетию . Взять хотя бы эту прекрасную сцену из фильма «Адские врата» , когда во время длинной чайной церемонии, которая происходит в тишине, один из рыцарей резко встает и опрокидывает чашку: все тайные конфликты находят свое выражение в этом единственном знаке, в его насилии, источник которого кроется не вне, а в самом церемониале – кажется, будто само напряжение церемониала порождает этот внезапный разрыв как его неизбежное следствие. Таким образом церемониальное насилие возникает не как нарушение, а как обострение правила, когда весь мир замирает в неопределенности от того, что прерывается игра. Такой же эффект достигается и в китайской опере, когда находящиеся в движении воины, вдруг останавливаются в самом разгаре поединка, застывают в немом пароксизме, когда сама неподвижность творит насилие над движением.

Таким образом, всякий церемониал насильственен в своем развертывании, но это насилие проистекает из обратимости правила, а не из нарушения Закона. Знак увлекает за собой обратный знак лишь самой силой знаков. Уже сама по себе последовательность знаков в церемониале и то, что они могут следовать друг за другом и порождать друг друга согласно лишь самому правилу ритуала, представляет собой насилие над реальностью. И то, что всякий церемониал развертывается циклически, является насилием над временем. И то, что организуется он лишь самими знаками, тысячами чистых знаков, в которых приобретает сверхчувственную связанность, является насилием над смыслом и логикой смысла. Весь соблазн церемониала заключается в этом идолопоклонническом, семиургическом, варварском насилии, которое противостоит культуре смысла.

Церемониал является синонимом неспешности, потому что принадлежит к порядку предопределения и отлаженного развертывания. Поспешность, как и при жертвоприношении, была бы кощунством. Нужно оставить правилу время для игры и жестам время для выполнения. Нужно оставить времени время чтобы исчезнуть. У церемониала есть предчувствие своего развития и своего конца. У него нет зрителей. Там, где начинается зрелище, заканчивается церемониал, ведь он является также и насилием над репрезентацией. Пространство, в котором он движется, не сцена, не пространство сценической иллюзии, это место имманентности и развертывания правила. Вспомним еще раз игровой процесс (карты, шахматы, азартные игры): в игровой страсти нет и капли театральности – вся интенсивность направлена вовнутрь, на внутреннее действие правила, в отличие от сцены и зрелища, которые открыты для взгляда. Наименьшее сценическое вторжение взгляда вызывает провал церемонии в эстетику, благодаря чему она становится источником эстетического наслаждения, но церемониал принадлежит не к порядку наслаждения, а к порядку возможности, и ее сила проистекает из имманентности ее развития в каждом из ее знаков и участников, а не из некой трансцендентности эстетического суждения.

Так же как расовая и ритуальная красота японских лиц противоположна рефлексивной и идеализированной эстетике наших западных лиц. Наша западная красота связана либо с особенностью натуры и экспрессии (красота характера), либо с особенностью моды (преобладание последовательных моделей, идеальности определенной черты в определенный момент и т. д.). Натурализованная и моделируемая, она предполагает различие прекрасного и безобразного (а в последнее время и довольно жесткий шантаж красотой). Восточные же черты, наоборот, – не считая того, что японцы вообще меньше внимания уделяют лицу и больше жестикуляционной церемонии всего тела, – имеют расовый, а следовательно, произвольный и условный характер, в противоположность нашей натуралистической и экспрессионной эстетике, но благодаря этому они приобретают более необыкновенную красоту – красоту одинаковой для всех ритуальной морфологии. Никакого различия: одна и та же красота играет на лицах мужчин и женщин, так или иначе, безобразных здесь нет, потому что на всех лицах проступают контуры того же рисунка. Рядом с этой западная красота с ее индивидуализацией согласно гибридными моделями кажется крайне заурядной. Игра морфологических означающих расы уверенно берет верх над эстетическими ценностями – означаемым нашей культуры.