Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Церемониальная красота – это не красота субъекта, так же как игровая интенсивность – это не интенсивность аффекта или желания. Церемониальная игра разрушается в равной степени как моральным законом, так и желанием.

Сегодня моральный закон мы ставим выше знаков. Игра условных форм считается коварной и имморальной: мы противопоставляем ей «вежливость [politesse] сердца» и даже радикальную невежливость желания. Мы верим в обмен и в искренность обмена, в естественность истины чувств и эмоций. Мы верим в истину, скрытую в соотношении сил, знаки которого являются экспрессивной надстройкой, всегда подозреваемой в отвлечении от реальности и мистификации сознания. Мы верим в сексуальную истину, скрытую в теле, которое является лишь поверхностью для ее дешифровки. Мы верим в примат спонтанной энергии или же глубины смысла (закон, вписанный в сердцах), предназначение которых – проложить путь через поверхностную перепутанность знаков. И мы готовы нарушить установленные коды, что бы с новой силой воссиял Закон и Истина.

На самом деле этикет [politesse] (и церемониал в целом) больше не является тем, чем он был раньше. Но именно потому, что мы хотим придать ему смысл, и мы приписываем ему назначение. Именно потому что произвольность правила мы хотим заменить необходимостью Закона, чтобы знаки этикета стали произвольным соглашением. Мы могли бы, должны были бы нагрузить моральным суждением даже правила шахматной игры. Ныне этикет, как и ритуал, потерял то значение, которое он имел в церемониальном порядке, который уже не является нашим порядком, у него больше нет функции смягчать первобытную грубость отношений, предотвращать угрозу и агрессивность (открытая ладонь как доказательство отсутствия оружия и т. д.). Как будто в обычной вежливости есть какая-то целесообразность: это наше лицемерие побуждает нас везде и всегда морализировать функцию обмена. Но закон, вписанный на небесах, это вовсе не закон обмена . Скорее это закон согласия [alliance], пакт об объединении и соблазнительной взаимосвязанности.

Соблазнительная взаимосвязанность – это то, что избегает смешения причины и следствия. Знаки здесь заключают между собой не соглашение об обмене, а пакт о согласии. Здесь царит не закон сигнификации, а лишь последовательность кажимостей. Таким образом небо со своими движущимися по кругу знаками является скорее ковчегом Завета, где созвездия следуют друг за другом, выстраиваются сами собой будто в церемониальном предопределении. Родиться под знаком – это вовсе не значит интерпретировать его или сигнифицировать в соответствии с его смыслом, это значит присоединиться к нему, заключить с ним альянс, признать за ним силу предопределения. Как и в случае со знаками этикета, здесь не стоит вопрос, верить в это или не верить, – ошибкой является всегда придавать смысл тому, что его не имеет. Судьба, как неотвратимое и повторяемое развертывание знаков и кажимостей, стала для нас неприемлемой и чуждой. Мы больше не желаем судьбы. Мы желаем истории. Тогда как церемониал был образом судьбы.

Речь идет не о восстановлении этикета как социальной функции. Если он сводится лишь к этому, то становится действительно смешным и абсурдным, так же как возрождение йоги в виде психодиетической дисциплины или же реутилизация военных искусств в хореографии Бежара. [130]Права человека, его побуждения, свобода их выражения, свобода слова положили конец этому ненужному церемониалу и коварству знаков. Браво!

Однако этот разгул истины, это торжество искренности во всех ее проявлениях также положил конец иллюзии, силе иллюзии. Иллюзии в буквальном смысле – как приобщению [initiation] к правилу, к высшему соглашению, которое предусматривает иную ставку, чем ставка на реальное. Игра основывается на этой возможности всякой системы выходить за пределы собственного принципа реальности и преломляться в иной логике. В этом секрет иллюзии, и, по сути, ставка делается всегда на спасение этого жизненного измерения. Так было и с тем иллюзионистом XVIII века, который изобрел настолько совершенный автомат, имитирующий человеческие движения, что ему самому пришлось «автоматизироваться» на сцене, изображать механическое несовершенство, именно чтобы спасти игру, сохранить то минимальное различие, которое делало возможным форму иллюзии: если бы оба, иллюзионист и автомат, были одинаково безупречными, то развеялся бы весь соблазн.

Над спасением иллюзии, то есть того минимального различия, благодаря которому реальное играет со своей собственной реальностью, играет с исчезновением реального, усиливая его кажимость, над спасением этого иронического правила игры в течение веков работало все то, что мы называем искусством, театром, языком. В этом смысле, они сохранили в себе что-то от церемониала и ритуала с их насилием над реальным. Именно в искусстве сохранилось что-то от церемониальной и инициационной силы, хотя и в значительно ослабленном виде (и конечно же она не сохранилась в том, что мы называем сегодня церемониями: открытие памятников, вручение премий, Олимпийские игры и т. д.). Здесь сохранилась [conserver] стратегия кажимостей, то есть господство над появлением и исчезновением – в частности, жертвенное искусство исчезновения реального.

Разумеется, наша современная интерпретация игры идет в обратном направлении. Наше идеальное видение игры – это игра ребенка, пайдейя , [131]как свободная спонтанность и стихийная креативность, как выражение чистой натуры еще до Закона и вытеснения. Инстинктивная [animal] игра в противоположность церемониальной игре. Но известно, что ни птица не поет, ни ребенок не играет ради своего удовольствия. Даже в самых «бурных» играх шарм повторяемости, ритуала, тщательного развертывания, изобретения правил, и согласие в их соблюдении – именно это составляет интенсивность и сингулярность детской игры. Например, скандирование fort-da [132][прочь-тут] вполне может означать и заклинание отсутствия матери, но прежде всего это своего рода церемониал, овладение появлением и исчезновением. Предположение в этом фантазма положит конец оригинальности этой формы, потому что придаст ей смысл, а также положит конец и соблазну, присущему игре, которая и занимается лишь тем, что упорядочивает кажимости.

Тайна возникает из уничтожения причин и погребения целей в едином отлаженном порядке кажимостей: Правило Появлений и Исчезновений.

Таким образом, церемониалы были предназначены для того, чтобы упорядочивать появления и исчезновения. То, что всегда завораживало людей – это двойное чудо появления вещей и их исчезновения. И то, что они всегда хотели сохранить, – владение этим процессом и его правилом. Процессом рождения и смерти, а также затмением звезд, восхищением страстей и перипетиями природного цикла. Только наша культура модерна капитулировала перед этой формой обязательства и отдала все под власть той бесформенной [informe] формы свободы, которая называется случаем, или же под власть индуктивно-дедуктивной формы связанности, которая называется необходимостью.