Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Следует уважать нечеловеческое. Как это делали некоторые культуры, которые называют фаталистическими, чтобы осудить без лишних слов, ведь свои заповеди они находили в нечеловеческом, получали их от небесных светил или бога-животного, от созвездий или божества без образа. Грандиозное решение – это божество без образа. Нечто совершенно противоположное нашему модерному и технологичному иконопоклонению.

Метафизика позволяет проникать [filtrer] лишь доброму излучению, она хочет сделать из мира зеркало субъекта (самого уже прошедшего через стадию зеркала), мир форм, отделенных от своих двойников, от своей тени, от своего образа: это и есть принцип Добра. Тогда как объект – это всегда фетиш, подделка, feiticho , пустышка, обманка, все то, что воплощает в себе отвратительную помесь вещи с ее магическим и искусственным двойником, и то, что никакая религия транспарентности и зеркала никогда не сможет разрешить: это и есть принцип Зла.

Когда я говорю об объекте и его фатальных стратегиях, то говорю также о людях и об их нечеловеческих стратегиях. К примеру, люди в отпуске могут находить еще большую скуку, чем повседневно, – удвоенную скуку, потому что она состоит из всех элементов счастья и отвлечения. Важным моментом является предопределенность отпуска к скуке, горькое и торжествующее предчувствие того, что от нее не уйти. Почему мы думаем, что люди будут отказываться от своей повседневности, ища ей альтернативу? Напротив, они сделают из нее судьбу: удвоят в кажимости противоположного, углубятся в нее вплоть до экстаза, укрепят монотонность еще большей монотонностью. Сверхбанальность – эквивалент фатальности.

Не понимая этого, невозможно понять этой коллективной брутализации, а ведь она является грандиозным актом (само)превышения. Это не шутка: люди хотят не развлечения, а фатального отвлечения. Важна не скука, важным является прирост скуки; прирост – это избавление, это экстаз. Это может быть экстатическое углубление чего угодно. Это может быть приростом угнетения или унижения, разыгрывающийся как освободительный экстаз унижения – так же как абсолютный товар разыгрывается как освободительная форма товара. Это единственное решение проблемы «добровольного рабства», и освобождение возможно лишь через углубление негативного состояния [conditions]. Все формы, которые стремятся к тому, чтобы воссияла чудодейственная свобода, лишь революционные проповеди [homélies]. По сути, освободительная логика понятна лишь немногим, а в основном преобладает именно фатальная логика.

Еще одна форма принципиального цинизма – это желание зрелища и иллюзии, которое противостоит всякому стремлению к знанию и воле к власти. Крайне живучее в человеческих сердцах, оно неотступно преследует и событийные процессы. Нечто вроде влечения к грубому событию, объективной информации, самым сокровенным фактам и мыслям, которые должны быть заменены зрелищем, испытать экстаз на сцене, вместо того чтобы, в буквальном смысле, произойти. Если инстанцирование [137]необходимо, то экстазирование абсолютно жизненно необходимо.

Вещи происходят лишь в этом чрезмерном измерении, то есть не в рамках своей репрезентации, а в магии своего эффекта – лишь тогда они предстают гениальными и позволяют себе роскошь существования. Природу называют безразличной, и она, конечно, безразлична к человеческим начинаниям и страстям, но, возможно, она не прочь привлечения к себе всеобщего внимания в стихийных бедствиях. Это, конечно, иносказание (?), но означает оно ту страсть над страстями, симулятивную страсть, соблазнительную страсть, страсть искажения, которая приводит к тому, что вещи имеют смысл лишь тогда, когда преображены этой иллюзией, этой насмешкой, этой инсценировкой, которая является не просто репрезентацией, а ее ошеломляющей и эксцентричной формой, стремлением презреть их причины и исчерпаться в их последствиях, и особенно в последствиях их исчезновения. Ошеломляющая форма, которую во все времена строго осуждали моралисты, ведь именно в ней вещи цинично отвращаются от своего начала и от своего конца, что является отголоском изначального совращения.

Впрочем, именно эта эксцентричность защищает нас от реального и его катастрофических последствий. Пусть вещи исчерпываются в своем зрелище, в своей магической и искусственной фетишизации, – именно с этим искажением всегда будут биться почтенные умы – в утопическом стремлении исправления мира, чтобы он предстал правильным, невредимым и аутентичным в день Страшного суда, – и, возможно, это еще наименьшее зло. Ведь Бог знает, куда ведет разгул смысла, когда он отказывается представлять себя в виде кажимости.

Даже революция возможна лишь тогда, когда возможно ее зрелище: доброхоты сетуют на то, что массмедиа кладут конец реальному событию. Но если рассматривать ядерную угрозу, то, вполне возможно, ее дистилляция в повседневной симулированной панике, в навязчивом и спектакулярном трепете, которыми медиа питают наш страх, – возможно, именно это и ограждает нас от ядерного столкновения, а не равновесие страха (сдерживание не дает никаких стратегических гарантий, как, собственно, и инстинкт самосохранения вида). Нас защищает то, что в ядерном столкновении событие рискует потерять всякие шансы на зрелище. Именно поэтому его и не будет . Ведь человечество может смириться с физическим исчезновением, но ни за что не согласится пожертвовать зрелищем (если, конечно, не сумеет найти зрителя в другом мире). Влечение к зрелищу сильнее, чем инстинкт самосохранения, – на это и стоит рассчитывать. [138]

Если мораль вещей заключается в их неприкосновенной [sacro-saint] потребительной стоимости, то да здравствует аморальность атома и ядерного оружия, которая даже их заставляет подчиниться конечному и циничному зрелищу! Да здравствует скрытое правило игры, которое заставляет всякую вещь не подчиняться символическому закону! То, что спасет нас, это не рациональный принцип, не потребительная стоимость, а имморальный принцип зрелища, иронический принцип Зла.

Растворение в этом повторном эффекте является чем-то вроде страсти, желания фатального. Так же и никакая жизнь немыслима без повторного наступления. Целенаправленность жизни может быть задана лишь твердой уверенностью в неизбежном возвращении, которое произойдет рано или поздно, как воскрешение тел, – но без Страшного суда, – воскрешение некоторых моментов или некоторых лиц однажды появившиеся. А они возвратятся, ведь они исчезли лишь с горизонта вашей жизни, чья траектория, которая отклонилась именно благодаря этим событиям, бессознательно изменяется чтобы дать им шанс на повторное существование или на окончательное возвращение. Только тогда они действительно произойдут. Только тогда они будут получены или потеряны.