Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

С определенного момента эти повторные события образовывают саму ткань жизни, где уже больше нет места случаю. Случайно происходит только первое событие, которое само по себе не имеет смысла и банально теряется во тьме пережитого. Лишь его повторение делает из него настоящее событие, придавая ему характер фатального наступления. Словно знак зодиака, который имеет значение лишь в асценденте, [139]– знак сам по себе безразличен, но благодаря повторению он становится неизбежным.

Если определенные события жизни получают второй шанс, когда цикл единственный раз возвращает их назад, то эта жизнь заканчивается. Если жизнь не испытала никакого второго наступления такого порядка, то она заканчивается прежде чем начаться.

Фатальное где-то рядом. В этом смысле древние ереси были правы. Каждый имеет право на второе, истинное рождение, и каждому не велением звезд, а внутренним предопределением, присущим нашей собственной жизни, суждено неизбежное возвращение таких событий. Вот почему, когда случай был упразднен, Страшный суд оказался не нужен.

Вот почему теория предопределения бесконечно превосходит теорию свободы души. Ведь если она устраняет из жизни все, что не предопределено и не предрешено, все, что случайно, потому что произошло только один раз, в то время как то, что происходит во второй раз становится фатальным, то она придает жизни интенсивность этих повторных событий, которые имеют как бы глубину предшествующей жизни.

Нет ни формы, ни значения [signification] первой встречи, всегда окрашенной неведением и банальностью. Фатальность приходит только потом, благодаря актуальному действию этой предшествующей жизни. И в данном обстоятельстве есть нечто вроде воли и энергии, о которых никто не знает ничего и которые вовсе не являются восстановлением скрытого порядка. Именно в полной ясности определенные вещи происходят в определенный им срок.

Если бы светила всходили и заходили в произвольном порядке, то само небо не имело бы смысла. Повторяемость их траекторий составляет событие в небе. А повторяемость определенных фатальных перипетий составляет событие в жизни.

В соответствии со всем этим, если объект гениален, если объект фатален, то что можно сделать с этим?

Позади искусства сохранения – ироническое искусство исчезновения? Субъект всегда мечтал о последнем, это обратная мечта относительно его мечты о подытоживании [totalisation], и первая вовсе не затмила второй, совсем наоборот. Ее крах пробуждает сегодня гораздо более изощренные страсти.

Значит, в самом сердце банальных стратегий пульсирует желание фатальных стратегий?

Ничто не может оградить нас от фатальности, тем более от стратегии. Впрочем, сочетание этих двух слов парадоксально: разве может быть фатальность, если есть стратегия? Но загадка именно в том, что фатальность присутствует в основе всякой стратегии, в том, что просматривается от фатальной стратегии в самом сердце банальных стратегий, это – объект, который избрал за свою стратегию фатальность – что-то вроде правил другой игры. По сути, объект издевается над законами, которые ему предписывают, он соглашается фигурировать в расчетах как саркастическая переменная и позволяет уравнениям проверяться, но правила игры, условия, на которых он согласен играть, не знает никто, и меняться они могут мгновенно.

Никто не знает, что это за стратегия. В мире нет таких средств, чтобы можно было распоряжаться целями [fins]. А значит, никто не в состоянии артикулировать конечный процесс. Сам Бог вынужден идти окольными путями. Важно то, что просматривается в неумолимой логике процесса, согласно которой объект вступает именно в ту игру, в которую его хотят заставить играть, и, удваивая ставку, в определенном смысле перебивает цену стратегических правил, которые ему навязывают, вводя таким образом стратегию, которая не имеет собственных конечных целей [finalités], – «игровую» стратегию, которая расстраивает стратегию субъекта, фатальную для субъекта стратегию, потому что он уступает переопределению своих собственных целей.

Мы причастны к этому избытку финальности, которая присутствует в объекте (это может быть избыток смысла, а значит, и невозможность дешифровки слова, которое прекрасно изображает из себя знак). Мы ищем всевозможные стратегии, в надежде увидеть, как они разрешаются в неожиданном событии. Мы ищем реальное, в надежде увидеть, как оно разрешается в небывалой искусственности. От каждого объекта мы надеемся получить слепой ответ, который нарушит наши прожекты. От стратегии мы ожидаем контроля [maîtrise], но от соблазна мы ожидаем неожиданности [surprise].

Соблазн фатален, именно как эффект суверенного объекта, который воссоздает в вас первоначальное возмущение и пытается вас удивить, – в свою очередь, фатальность соблазнительна, именно как открытие скрытого правила игры. Открытие правила игры ослепительно и заранее компенсирует самые тяжелые потери.

Так же и с остротой. Выискивая в языке фатальную связанность, мы наталкиваемся на остроту, которая сама по себе является развязкой языка, уже присутствующей в языке (и именно это является фатальным: один и тот же знак управляет кристаллизацией жизни и ее распадом [solution], завязкой и развязкой события). Ирония ( Witz ), становясь в языке чистым объектом, является объективной формой этой развязки. Как и в Witz , так и повсюду, удвоение и эскалация является остроумной формой развязки.

Все должно развязаться фатальным и остроумным образом, так же как все и перепуталось в начале, в изначальном совращении.

Даже предопределение является формой иронического извращения финальности. Но и случай тоже является ею. Зачем же делать из случайности объективный процесс, если это процесс иронический? Конечно, случайность существует, но, вопреки всякой научности, как ирония алеаторности, в том числе и на уровне молекул. И конечно же фатальность тоже существует, причем одновременно со случайностью, – в этом нет никакого парадокса. Разница в том, что ирония фатальности сильнее, чем ирония случайности, что делает ее более трагичной и соблазнительней.

Правда, здесь имеется неясный и затруднительный момент: перейти на сторону объекта, встать на его сторону. Отыскать иное правило, другую аксиоматику: в этом нет ничего мистического, никакого потустороннего бреда попавшей в ловушку субъективности, и рвущейся вон, в пароксизмальной дескрипции. Нужно просто очертить эту иную логику, развить эти иные стратегии, предоставить полную свободу объективной иронии. Это также вызов, возможно абсурдный и подвергающий риску того, кто все это описывает, но надо испытать этот риск: гипотеза о фатальных стратегиях может быть лишь также фатальной.