Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Никакого смешения, никакой скученности! В теории, так же как и в церемониале. Роль церемониала, как и любого ритуала, конечно же не в том, чтобы предотвращать «первобытную грубость [насилие]» (литургия вовсе не катарсис!) – это конрсмысл, столь же старый, как функционализм, нелепость всех идеализаторов основного насилия, [135]наивное религиозное искусство [saintsulpiciens] антропологии, – так же как роль теории не в том, чтобы диалектизировать и универсализировать понятия [concepts], наоборот: и теория, и церемониал насильственны. Их назначение в том, чтобы препятствовать вещам или понятиям беспорядочно контактировать, чтобы проводить размежевание, восстанавливать пустоты, заново разъединять то, что было смешано. Бороться с живородной обсценностью смешения понятий. Бороться с беспорядочной скученностью концептов. Вот что такое радикальная теория, и то же самое делал церемониал, отделяя инициационное от того, что таковым не является, – ведь он всегда инициационен, – то, что сочетается согласно правилу, и то, что этого не делает, – ведь он всегда распорядителен, – то, что пробуждается и то что угасает согласно самой своей кажимости, и то, что происходит согласно своему смыслу, – ведь он всегда жертвенен.

Когда знаки свидетельствуют уже не о судьбе, а лишь об истории, они больше не церемониальны. Когда за ними стоят социология, семиотика, психоанализ, они больше не ритуальны. Они теряют ту силу метаморфозы, которая присуща акту церемониала. Они становятся ближе к истине, но они теряют силу иллюзии. Они становятся ближе к реальному, к нашей сцене реального, но они теряют свой театр жестокости.

Существуют ли эти фатальные стратегии? Кажется, не сумел я ни очертить их, ни даже коснуться, да и сама эта гипотеза представляется скорее мечтой, настолько сила реального превосходит воображение. С чего вы взяли, что рассказываете об объекте? Объективность – это противоположность фатальности. Объект реален, а реальное подчиняется законам, и точка.

То есть против бредовости мира существует лишь ультиматум реализма. Это значит, что, если вы хотите избежать безумия мира, вы должны пожертвовать также и всем его шармом. Увеличивая свою бредовость, мир увеличивает и размер жертвы. Шантаж реален. Сегодня для выживания иллюзия уже не годится, она разрушается, приближаясь к недействительности [nullité] реального.

Пожалуй, существует лишь одна единственная фатальная стратегия: теория. И нет сомнения, что единственным различием между банальной и фатальной теориями является то, что в одной субъект по-прежнему считается коварнее, чем объект, а в другой предполагается, что объект всегда коварнее, циничнее, гениальнее, чем субъект, которого он иронически подстерегает за поворотом. Метаморфозы, хитрости, стратегии объекта непостижимы для субъекта. Объект не является ни двойником, ни вытесненным субъекта, ни его фантазмом, ни его галлюцинацией, ни его зеркалом, ни его отражением, но у него есть своя собственная стратегия, он является хранителем правила игры, которая непостижима для субъекта, и не потому, что глубоко таинственна, а потому, что бесконечно иронична.

Именно объективная ирония и подстерегает нас, ирония осуществления объекта вне зависимости от субъекта и от его отчуждения. В фазе отчуждения торжествует именно субъективная ирония, именно субъект бросает неразрешимый вызов слепому миру, который его окружает. Субъективная ирония, ироническая субъективность – гордость мира запрета, Закона и желания. Сила субъекта проистекает из его обещания осуществления, тогда как сфера объекта – это порядок того, что уже осуществлено, того, что по этой самой причине нельзя избежать.

Мы путаем фатальное с повторным возникновением вытесненного (того, чего мы не можем избежать, так как это – желание), но порядок фатального является антитезой вытеснения. То, чего невозможно избежать, это не желание, а ироническое присутствие объекта, его безразличия и его безразличных связей, его вызова, его соблазна, его непокорности символическому порядку (а следовательно, и бессознательному субъекта, если оно вообще есть), – словом, принципа Зла.

Объект не подчиняется нашей метафизике, которая всегда стремится выделять [distiller] Добро и отсеивать [filtrer] Зло. Объект проницаем для Зла. Поэтому он коварно, по-дьявольски выказывает свое добровольное рабство и охотно, как и природа, подчиняется любому закону, который ему навязывают, но при этом не подчиняется всей совокупности законов. И когда я говорю об объекте и его глубокой двуличности, то говорю о всех нас и о нашем социальном и политическом порядке. Вся проблема добровольного рабства в том, чтобы пересмотреть его в этом смысле, и не для того, чтобы разрешить, а чтобы постичь его загадку: повиновение – на самом деле банальная стратегия, которая не должна быть объяснена, поскольку она тайно содержит – любое повиновение тайно содержит в себе – фатальное неповиновение символическому порядку.

В этом и заключается принцип Зла не как мистической инстанции и трансцендентности, а как сокрытия символического порядка, похищения, изнасилования, присвоения и иронической растраты символического порядка. Объект проницаем для принципа Зла, потому что, в отличие от субъекта, является плохим проводником символического порядка и, наоборот, хорошим проводником фатальности, то есть чистой, суверенной и непримиримой, имманентной и загадочной объективности.

В конце концов, интересно не Зло, а спираль ухудшения. Ведь в своем злосчастье, в своем зеркале субъект прекрасно отражает принцип Зла, но объект хочет быть хуже и требует худшего. Он демонстрирует более радикальный негативизм, ведь если все, в конечном счете, не подчиняется символическому порядку, то это значит, что все было совращено изначально.

Еще прежде чем он был создан, мир уже был соблазнен. Странная прецессия, которая до сих пор довлеет надо всей реальностью. Мир был обесчещен изначально, поэтому невозможно, чтобы он когда-либо смог оправдаться. Исторический, или субъективный, негативизм ни при чем – поистине дьявольским, даже по мысли, является лишь изначальное совращение.

Утопии о Страшном суде, дополненной утопией первоначального крещения, противостоит головокружение симуляции, дьявольский восторг от эксцентричности начала и конца.

Вот почему боги могут жить и скрываться лишь в нечеловеческом, в предметах и животных, в сфере молчания и объектной брутализации, [136]а не в человеческой сфере языка и субъектной брутализации. Бог-человек – это абсурд. Бог, который сбрасывает ироническую личину нечеловеческого, выпадает из бестиальной метафоры, объектной метаморфозы, где он в молчании олицетворял принцип Зла, чтобы приобрести душу и облик, а заодно приобретает и коварную человеческую психологию.