Константин Богданов - О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и эк­зотизмов

Языковые заимствования результируют процесс освоения нового и подражание чужому, соответствуя поведенческим тактикам ориентации и адаптации. На языке психологии описание таких так тик, демонстрирующих «поисковую активность» субъекта или социальной группы, принято связывать с фактором любопытства [67] Ротенберг В. С., Аршавский В. В. Поисковая активность и адаптация. М., 1984. О психо-физических механизмах любопытства см. сборник статей, подытоживающих экспериментальные наблюдения: Curiosity and Exploration/Ed. H. Keller, K. Schneider, В. Henderson. Berlin; Heidelberg et al.: Springer, 1994. . В терминах психофизиологии экспериментально удостоверяемая тяга человека к новому и неизвестному истолковывается как универсальная составляющая, но вместе с тем известно, что стремление человека к «поиску» поведенчески контрастирует с его же стремлением оставаться в пределах безопасной территории, в границах уже сформированного им «я» [68] Houston J. P., Mednick S. A. Creativity and the need for novelty // Journal of Abnormal and Social Psychology. Vol. 66 (1963). P. 137–144. Семиотическая взаимосвязь персональной (само)идентификации и места доказывается и собственно этимологическим анализом древнейших индоевропейских слов, обозначающих личные местоимения. В свое время К. Бругман указывал на несомненную в индоевропейских языках связь, существующую между словами ich — «я» и hier — «здесь»: из индоевропейского корня « gho » через прибавление указательной частицы « ce » или « ke » > « heke » или « hoke » (древнеиталийское « hake », латинское « hic » — здесь ), и из того же корня лат. « ego » — я ( Brugmann К . Die Demonstrativpronomina der indogermanischen Sprachen // Abhandlungen der sachsischen Geschichte der Wissenschaft. 1904. Bd. 22). . Академик И. Павлов писал в этой связи о парадоксальности характеризующего человека с рождения «ориентировочного рефлекса»: освоение своего семиотического пространства требует определения его границ, но тем самым обязывает к реальному или воображаемому представлению о том, что этому пространству противостоит [69] Павлов И. П. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1951. Т. 4. С. 27 и след.; Кочубей Б. И. Об определении понятия ориентировочной реакции у человека // Вопросы психологии. 1979. № 3. С. 35–46. О функции речи в фазе ориентации: Давыдов В. В. Анализ структуры мыслительного акта. Сообщение 1 // Доклады АПН РСФСР. 1960. № 2. . Ясно, что примени тельно к обществу выбор рефлексивно оправданных в этих случаях тактик поведения предопределяется не только индивидуальной психофизиологией конкретных людей, составляющих социальную группу с атрибутируемой к ней культурой, но и идеологией, фиксирующей альтернативу между поведенческими (а значит, и коммуникативными) практиками (само)изоляции, интервенции и взаимодействия [70] Ср.: Lefebvre V. А. The Fundamental Structures of Human Reflexion. New York, 1990. . С точки зрения идеологических аспектов со ответствующего выбора любопытство оказывается понятием, само истолкование которого должно учитывать превратности исторической психологии, демонстрирующей характерную амплитуду оценочной рецепции между панегириком и филиппикой.

В истории европейской культуры доктринальное осуждение «любопытства» принято связывать с отцами церкви: авторитетные рассуждения о гордыне познания и вреде всеведения встречаются у Августина, Иеронима, Григория. Афористически выразительное определение цели духовного учения как воспламенения любви, а не изощрения любопытства принадлежит Бернарду Клервосскому: « Doctrina spiritus non curiositatem acuit, sed caritatem accendit » [71] Bernardus, super Cantica. Ср.: «Curiosum genus hominum ad cognoscendum vitamalienam desidiosum ad corrigendum suam» (Augustinus libro 10, Confessionum); «Multo facilius inventi siderum conditorem humilis pietas, quam sideram ordinem superba curiositas» (Aug. In Sermone de eclipsi solis); Grave curiositatis est vicium quedum cuiuslibet mentem ad investigandum vitam proximi externis ducit, semper et intima sua abscondit, ut aliena sciens se nesciens sit, et curiosus animus, quanto peritus fuerit alieni meriti tanto flat ignarus sunt» (Gregorius omelia 36). Теологические импликации «любопытства» в эпоху Средневековья кратко суммированы в: Cabassut A . Curiosite // Dictionnaire de Spiritualite. Paris: Beauchesne, 1953. T. 2. P. 2654–2662. . Страсть к познанию, как о том свидетельствует библейская исто рия грехопадения, равнозначна неконтролируемой похоти, ведя к самозабвению и гибельному ослушанию. Более того: любопытство чревато еретическим соблазном постичь тайны мира ( arcana mundi ), минуя опыт церкви — путем магических и оккультных деяний [72] Mette H. J. Curiositas // Festschrift Bruno Snell. Munich: Beck, 1956. S. 227–235; Dupebe J. Curiosite et magie chez Johannes Trithemus // La Curiosite a la Renaissance/Ed. J. Ceard. Paris: Societe Francaise d'Edition d'Enseignement Superieur, 1986. P. 71–97. . Но истоки теологической неприязни к любопытству восходят к до христианским временам. Аристотель истолковывал удивление (Θαυημα) как начало философствования, а стремление к познанию — как свойственное человеку по природе (Metaph. 982b10–20, 982а8-25). Однако, стремление к философскому познанию при этом необходимо уметь отличать от хлопотливого вопрошания о разнообразии вещей. Противопоставление поиска истины бестолковому интересу к разным вещам выражалось греческими словами, которые позднее будут равно переводиться на латынь как curiositas , — это и «околоделание» (περιεργια), и «разнозаботливость» (πολυπραγμοσύνη). Сосредоточенное удивление философа не схоже с желания ми любопытствующего невежи [73] Plutarch. La curiosita [peri polypragmosynis]/Ed. Emidio Pettine. Salerno: Kibotion, 1977. P. 32–35 (517c-e). Об античных источниках христианского осуждения любопытства (у Плутарха и Сенеки): Labhardt A. Curiositas: Notes sur l'histoire d'un mot et d'un notion // Museum helveticum. 1960. T. 17. P. 206–224. См. также: Daston L . Ravening Curiosity and Gawking Wonders in the Early Modern Study of Nature. Berlin: Max-Plank-Institut fur Wissenschaftsgeschichte (Preprint № 7), 1994. P. 6–10. . Доводы античных и христианских авторов, порицавших любопытство как препятствие к подлинному знанию и/или как пагубную гордыню, нашли свое продолжение в рассуждениях Эразма, Паскаля, Декарта, Монтеня [74] См. статьи в сб.: La Curiosite a la Renaissance/Ed. J. Ceard. Paris: Societe Francaise d'Edition d'Enseignement Superieur, 1986. . В более близкие к нам времена Хайдеггер также усматривал в любопытстве ( Neugier ) — наряду с «болтовней» ( Gerede ) и «двусмысленностью» ( Zweideutigkeit ) — эпистемологически предосудительное «падение» ( Verfallen ): неподлинность публичного «бытия-в-мире» [75] Sein und Zeit (1927). § 36. О понятии «любопытство» у Хайдеггера см. внятные комментарии: Kaelin Е. F . Heidegger's Being and Time. A Reading for Readers. Tallahassee: The Florida State UP., 1987. P. 211–212; Kockelmans J. J. Heidegger's «Being and Time». The Analytic of Dasein as Fundamental Ontology. Washington, 1990. P. 159–161, 264–266. .

По определению современного «Словаря русского языка», «любопытством» называется «стремление узнать, услышать что-либо во всех, даже несущественных подробностях [76] Cловарь русского языка: В 4 т. М., 1981–1984. . Между тем немаловажным семантическим нюансом «любопытства» является подразумеваемое им указание на то, что предмет, заслуживающий внимания в глазах любопытствующего, не является таковым в глазах других людей: то, что не известно, а потому интересно одному, известно и не интересно другому. Кроме того, под «любопытством», как справедливо замечает В. Санников, часто подразумевается стремление узнать нечто, что не имеет для любопытствующего первостепенного значения [77] Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. М., 1999. С. 203. . Ввиду этих уточнений представление о том, что заслуживает интереса, а что нет, оказывается семантически варьирующим и допускающим коммуникативную проблематизацию. С оглядкой на библейский прецедент ясно, что неизвестное для Евы известно Господу Богу, а «интересное» ей — «не интересно» ему. Теологическое осуждение любопытства, сколь бы обскурантистским оно ни рисовалось в атеистической традиции, рефлексивно оправдано поэтому уже в том отношении, что запрет на несанкционированное знание предопределяется в данном случае не нежеланием узнавать нечто неизвестное, а тем, что «неизвестного» с онтологической точки зрения не существует. С этой точки зрения мена знающих субъектов ничего не меняет в референте знания, но зато демонстрирует предосудительную гордыню — претензию на обладание этим самым референтом, притом что владелец его априори известен — будь то Господь Бог или (как это имеет место у Хайдеггера) само Бытие. С оглядкой на обязанности и права «познающего субъекта» в теологической и философской традиции оцениваются и взаимосвязанные с понятием «любопытства» понятия «интереса» и «интересного». О взаимосвязи рефлексивных и социальных мотивировок в апологии «интересного» в этих случаях достаточно судить по декларациям авторов, настаивающих на творческом «произволе» философского и научного познания. В 1783 году Екатерина II в «Собеседнике любителей Российского слова» беззлобно вышучивала схоластическое любопытство ученых, озадачивающих себя трудноразрешимыми и внешне вполне бессмысленными проблемами: «Академическая прямая задача будет: кой причины ради нос в длину, а рот поперек, а не инако? Либо для чего руки, ноги, крылья у животных парно, а не одинокия? подобные вопросы подадут случай к испытанию малоизвестного и к заключениям разным, иныя будут правильныя, а иныя неправильныя, как водится между людьми» [78] Екатерина II. Были и небылицы // Собеседник любителей Российского слова. 1783. TV. 164; Сочинения императрицы Екатерины II/С объяснит. примеч. акад. А. Н. Пыпина. СПб., 1903. Т. 5. С. 134. . Сколь бы сатирически ни звучали эти вопросы, содержательно они вполне релевантны для той традиции научного познания, которую принято возводить к античной науке. Если (с оглядкой на историю античной культуры) полагать, что достаточным оправданием научного познания служат символические, а не прагматические ценности, то любые вопросы в терминах науки имеют право считаться интересными уже потому, что есть те, для кого такие ценности являются почему-либо важными [79] Зайцев А. И. Культурный переворот в древней Греции VIII–V вв. до н. э. Л., 1985. . «Интерес» может быть противопоставлен, таким образом, не только пользе, но и (как настаивал в свое время Пол Фейерабенд) общепринятым методологическим конвенциям, предопределяющим в глазах того или иного сообщества правила верификации и фальсификации в представлении об истине. Применительно к философии радикализация того же противопоставления хорошо иллюстрируется заявлениями Жиля Делёза и Феликса Гваттари, настаивавшими, что смысл самой философии состоит не в стремлении к знанию и истине, а именно в интересном: «Одни только профессора могут, да и то не всегда, писать на полях "неверно", у читателей же скорее вызывает сомнение значительность и интересность, то есть новизна того, что им предлагается читать. <���…> Мысль как таковая производит нечто интересное , стоит ей получить доступ к бесконечному движению, освобождающему ее от истины как предполагаемой парадигмы, и вновь обрести имманентную творческую потенцию» [80] Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия?/Пер. с фр. С. Н. Зенкина. СПб., 1998. С. 108, 178. Ср.: Эпштейн М. Феномен интересного // veer.info/15/v15_interesnoe.html. .