Дина Хапаева - Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

Этому в особенности способствовала позиция большинства приверженцев школы, приводившая к достижению независимости «не внешним освобождением, но внутренним замыканием» (Гаспаров Б. М. Тартуская школа 60-х гг. как семиотический феномен // Московско-тартуская семиотическая школа. История. Воспоминания, размышления / Под ред. С. Ю. Неклюдова. М., 1998. С. 60).

Погружение в чистую герметическую среду общения ощущалось как позитивный опыт, что «адекватно выражало направление умов его членов, их коллективную профессиональную и психологическую ценностную установку» (Там же. С. 62–63).

Серебряный С. Д. «Тартуские школы» 1966–1967 гг. // Московско-тартуская семиотическая школа…, с. 128.

Конечно, со временем идеология профессионализма в своем позитивизме пошла дальше Тарту. Здесь можно привести в пример школу истории античности А. И. Зайцева — пестуя тот же идеал личности, что и Тарту, он отвергал структурализм, как ненаучную теорию, считая его представителей «интеллектуалами, балаболками» и т. д.

О ее распространенности в постсоветской России см. также: N. Koposov, D. Khapaeva. «Experimenting with Liberal Education in Russia: The Break with Soviet-Era Conventions»: Russia’s Fate through Russian Eyes. Voices of the New Generation. Ed. by H. Isham N. M. Shklyar. 2001.

Копосов H. при участии О. Бессмертной. «Юрий Львович Бессмертный и „новая историческая наука“ в России»: Homo Historicus. К 80-летию со дня рождения Ю. Л. Бессмертного. М., 2003. Кн. 2.

Прагматизм может быть рассмотрен как отказ от вопроса об истине, осознание невозможности финального и тотального объяснения, следовательно, как возвращение к здравому смыслу, как «практичность», «приспособленность к жизни». «Прагматический горизонт» понимается как альтернатива «романтизму», противостоящая иллюзиям подлинность жизни. Прагматизм также может означать — и часто означает — цинизм: «…прагматики (куда входили многие консервативные идеологи) отдавали науку (социологию) в полную власть марксизма и настаивали на ее исключительно эмпирическом характере. В итоге, несмотря на многолетний спор, „развод“ социологической науки с истматом в доперестроечные времена так и не состоялся» (Фирсов Б. М. История российской социологии…, с. 38).

Бойцов М. Вперед, к Геродоту!.. с. 72.

Там же, с. 40. «Теперь же самой характерной тенденцией… стал относительный рост „знаточеского“, а не „концептуального“ знания. Едва ли не впервые в нашем веке появляется целое поколение, не пугающееся работы в архиве и умеющее там работать. Конкретное знание конкретного вопроса ценится куда больше умения вписать его в „широкий исторический контекст“. <���…> Сообщество будет чем дальше, тем больше дробиться на мелкие группы узких, но свое дело хорошо знающих и вовлеченных в международные связи профессионалов, правда, скучающих в обществе коллег, занимающихся иными темами, и вызывающих смертельную скуку у тех. Собирать их под один методологический флаг — дело совершенно безнадежное… Ни выявлять закономерности, ни предлагать обществу пути спасения эти люди больше не будут» (Там же, с. 34).

«Иными словами, „текст“ может в какой-то момент пониматься как биологический индивиду то есть образование, не имеющее за собой никакой идеологии и культурной традиции» (Ямпольский М. История культуры как история духа и естественная история // НЛО. № 59. С. 26, 76). В интервью Латур поясняет, что поскольку он занимается точными науками, то он знает, что у них есть огромные преимущества. Например, переносчиком влияния может быть инструмент. Если его переносят из одной лаборатории в другую, то он переносит интеллектуальное влияние, и это можно проследить, и это совершенно объективно. Может также происходить обмен биологическими продуктами, например: мышей-мутантов из одной лаборатории посылают в другую. Но и в социальных науках можно найти эквивалент (переносчику влияния) в точных науках, хотя это гораздо труднее. Например, «книга» или «идея» не являются таковыми. На вопрос, «Может ли книга являться переносчиком интеллектуальных влияний и быть рассмотрена как мышь?», Латур пояснил, что книга, конечно, может быть рассмотрена как мышь, если она сопровождается всей необходимой экипировкой.

Ямпольский М. История культуры как история духа и естественная история…, с. 45.

Там же. С. 77, 71, 76. Интересно добавить, что поворот к субъекту или к «индивидуальности» и «сингулярности» тоже не оставляет Ям-польского равнодушным, хотя и мыслится им по аналогии с «живыми организмами» (Там же. С. 95).

Заметим, что распространение постмодернизма в России происходило прежде всего благодаря художникам и искусствоведам, а также литераторам и литературоведам, но никак не благодаря представителям социальных наук. Его триумф среди философов, безусловно, имел бы более серьезные последствия для гуманитарных наук, если бы философия обладала большим влиянием и лучшей репутацией в академии. Но привычка не принимать философов всерьез, укоренившаяся за годы советской власти, «оберегла» их коллег из других дисциплин от постмодернизма.

Уваров П. Ю. Апокатастасис, или Основной инстинкт историка // Историк в поиске. М., 1999. С. 204.

Некрофилия не является национальной особенностью российских историков, хотя и отличает их от французских коллег, возможно, потому, что ницшеанские мотивы встретили отпор в творчестве Люсьена Февра. Сходное признание мы обнаруживаем у лидера нового историзма американского историка Стивена Гринблатта, начинающего одну из своих книг фразой: «Мной руководило желание поговорить с мертвыми» (Greenblatt St. Shakesperean Negotiations. The Circulation of Social Energy in Renaissance England. Berkely and Los Angelos. 1988. P. 1).

Так, в личных связях с Америкой видит причину интереса к новому историзму Козлов: «На популярности нового историзма сказался субъективный фактор. Это связано с тем, что и Зорин, и Эткинд связаны с США. Это было прагматическое решение. Эткинд сам провозглашает свою связь с новым историзмом, а для Проскурина и Зорина это не является программной ориентацией. Ровно потому же новый историзм важен для Эткинда и Зорина, почему для Зенкина важны французские авторы — это личная судьба».

Greenblatt St. «Towards a Poetics of Culture…», p. 6. О марксистских корнях нового историзма см.: Gallagher С. «Marxism and the New Historicism»: The New Historicism. Ed. By H. A. Veeser. London. 1989.

Козлов С. Наши «новые истористы». Заметки об одной тенденции // НЛО. 2001. № 50. С. 124.

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С.151.