Иван Полуянов - Деревенские святцы

Хранить в памяти сотни стихов и не выбиться из роли, не сделать шага, противоречащего обычаям, порядку, — ну-ка, легко ли на глазах у придирчивых зрителей одолеть многодневный спектакль? Просто ли было выйти замуж девушке лет семнадцати?

Не игралось свадеб, повторявших одна другую, пусть строй, костяк оставался целостным, неизменным. Ничего напрокат — обряд разнообразили сваты и краснобай-дружка, невеста и ее «праворучницы»-подруги.

Лукаво блеснет из-под фаты глазок, выпевает, убивается страдалица:

Сватья охнет:

— Клавдия, сызмала я тебя грубее доченьки не называла…

— Чш-ш, — толк ее локтем муж. — Клавдию не знаешь? Ишь, разыгралась, с ней не соскучишься!

В нашем захолустье долго-долго оберегались заветы старины. Свадьбы играли с песнями, причетами, шумно и людно.

Обряд упрощался, укорачивался и разом изник.

По Покрову октябрь в целом считался месяцем-свадебником. Везде, пожалуй, кроме Поморья.

Лов семги на нерестовых реках, ход сороцкой сельди… Успей до больших снегов напромышлять боровой дичи! В Холмогорах собирают гурты породистого и выгульного скота к «покровскому походу»… Повсеместно режут овец, телят, свиней в засол себе и на продажу…

«Свинобоем» назывались недели между уборкой огородов и филипповским постом, жениться, выйти замуж — «о репе, капусте и свинобое» — ей-ей, поднимут на смех. Более половины браков заключалось в январе-феврале, в зимний мясоед, из ста свадеб едва-едва две игрались в Поморье на Покров.

15 октября — Киприан и Андрей.

На Украине, откуда пришли календари, загадывали: «После Покрова гром — зимы не будет», то есть изладится бесснежье.

16 октября — Денис позимний.

«Денис потянул день на низ» — кратко и емко сказано, что меркнет свет.

Дивно пахли избы томленной в чугунах репой, клубками березовых лык на полатях и всего праздничней — сапожным варом, кислой овечьей шерстью.

С осени сельскую глубинку навещал хожалый люд: швецы, чеботари-сапожники, шерстобиты, катальщики. Шили тулупы для дальних поездок, полушубки и выходные женские сибирки на борах, тачали сапоги, катали валенки, красили пряжу, заняв под временную мастерскую чью-нибудь баню. Служба быта на дому, примета недавнего былого, что кустари ищут дела.

«Катальщик Денис солнце скатывает вниз».

Обрадовался, встречая это присловье на газетных, журнальных страницах — новая, доселе неизвестная бусинка в ожерелье деревенских святцев!

Было, помню, было: стучали в избах машинки «Зингер», девчонки хвастались цветным лоскутьем пеленать кукол. Помню, очень хорошо, помню, как цеплялся за подол старушечьего сарафана и канючил:

— И мне катанички… Серые! Мне, как у Вальчика Дунина!

— Ой, прилипало, — сердилась бабушка, — ой, навязало тебя на мою на голову…

Однако ж сняла мерку лучинами, и проснулся однажды — у постели обнова, такие гладкие, твердые, никем не надеванные, самые обуистые катанички. Кабы на дворе снег и стужа! Но за окном серая морока, размыты очертания темных от дождя тычин хмельника и сосен Магрина бора…

Однако в заслуживающих доверия сборниках, старинных изданиях нет упоминаний о катальщике Денисе. Видимо, подделка, фальшь этот Денис, солнце окатывавший вниз. Радость, что из забвения извлечено прежде тебе незнакомое присловье, обернулась конфузом: умудрился не отличить подделку от подлинника.

Прав, не прав я, по мне равно свидетельства минувшего — древние летописи и фрески храмов, развалины былой крепости и деревенские святцы. Вмешательство в лад и строй устных месяцесловов, попытки приукрасить историю, осовременить ее — явления того же ряда, что в магазинах сувениров «вологодская хохлома», что с эстрады круженье потогонных плясок под видом народных…

«Позимний Денис — лихого глаза берегись» — кажется, не спуста, прозорливо обмолвились предки.

17 октября — Ерофеев день.

От Ерофея деревенских численников знак, дескать, «зима шубу надевает». Обложится небо тучами, повалят сырые хлопья — у стогов сена, у елок на плечах обновами пуховые шали, накидки.

Добро и ладно, кабы не предупреждение: «На Ерофея леший блажит, ухает, в ладоши хлопает». Зверь, птица прячутся, крещеные дома сидят, и ты, внучок, лезь на печь, расскажу тебе стародавнюю бывальщину.

Не у нас то приключилось, кабыть, на Кокшеньге, сюда, вишь, молва досягла правдивая. Осень тогда выдалась ясная, пригожая. Отговаривали домашники девку Настю: не ходи в лес, Ерофей накажет, она не послушалась — брусницы, ишь, захотелось. Ушла, андели, и с концами! Год миновал, домой-от воротилась, на руках ребеночек.

— От лешего, баушка?

— Шерстнатый, головенка теменем востренькая, бровей не знатко.

Счастье, большое счастье, что кромешнику срок отмерен кудесить: «с первых петухов леший сквозь землю проваливается». Во до чего ему холод не по нутру!

Весной, к теплу, леший вылезет, в самый раз нам с удочками на Городишну бегать, с сосен сок сочить, летом с туесами, корзинами под гриб-ягоду в Магрином бору аукаться…

18 октября — вторые Денисы позимские и Харитина.

В устных календарях — первые холстины, вековечная ткачиха.

«Баба, смекать смекай да за кроены садись, холсты затыкай».

Холст, погрубее — «портно», для рабочей и повседневней одежды. Ткали и тонкое бельевое полотно, и «сукман», засученный шерстью, для верхней одежды, армяков, азямов. Из крашеной пряжи получали клетчатую ткань — пестрядь, полосушку на сарафаны, мужские рубахи. Очески, пакля, скрученные с тряпьем, лоскутками, употреблялись на нарядные половики, дорожки.

О нужде, бедности Харитинины повести: «Пряла баба, ткала — весь дом одевала; пришла смерть — покрыться покойнице нечем». «И прядем, и ткем — и все нагишом», «Бабье тканье через нитку проклято: от холоду не греет и от дождя не упасет».

Подати, в хозяйстве прорехи, поборы судейских, полицейских чинов — вот и уходили с кросен холсты, часто за бесценок.