Михаил Шелякин - Язык и человек. К проблеме мотивированности языковой системы

6.4.4. Принцип (27) коммуникативно-рематической приоритетности.Он заключается в том, что в начальную позицию выносятся смысловые компоненты, служащие при актуальном членении предложения рематическими частями предложения: ср. Кто тебе звонил ? – Звонила Наташа (выражение коммуникативно-тематической приоритетности) и Наташа звонила (выражение коммуникативно-рематической приоритетности).

Примечание. Подробно о связи актуального членения предложений с порядком следования слов см. в разделе об информационно-актуализирующем эгоцентризме (п. 8.4.4).

Таким образом, порядок следования языковых единиц при их комбинаторике в целом определяется выбором разных, не пересекающихся точек отсчета в той или иной их линейной последовательности в речи.

Биосоциальное выделение человека из окружающего его мира, осознание им особого места в нем в противопоставлении с «нечеловеческим», было длительным историческим процессом, прошедшим, видимо, несколько этапов. Как установили Т.В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов [Гамкрелидзе, Иванов 1984, Ч. 2], наиболее ранние языковые данные свидетельствуют уже о том, что человек различал живое и неживое. К живому он относил животных и растительный мир (ср., например, в русском языке этимологически однокорневые слова жизнь, живой, животное, жито), среди живого выделял «одушевленные» и «неодушевленные» подклассы по признаку наличия/ отсутствия способности «дышать», а среди «одушевленного» мира противопоставлял животных и человека по признакам «говорящий/неговорящий», «разумный/неразумный», «двуногий/четвероногий», отличая говорящих земных, смертных от говорящих небесных, бессмертных [Там же: 465—481]. Таким образом, по данным общеиндоевропейского словаря, человек осознавал и выделял себя в противопоставлении другим существам по признакам «живое», «одушевленное», «говорящее (разумное)», «смертное (земное)», «двуногое» и др. Это выделение отразилось, например, на различном лексическом обозначении однородных реалий, относящихся к человеку и животным: ср., например, в русском языке лексемы лицо/ морда, рука/лапа, рот/пасть, горло/глотка, ногти/когти, умереть/сдохнуть, родить/окотиться, отелиться и др., пища/корм, ребенок/детеныш , муж и жена/самец и самка и др. Ср. также противопоставление местоименных лексем кто/что, в котором кто имеет в виду только человека и редко употребляется по отношению к животным (ср. Кто тебя укусил? – Комар или оса?). Русский язык связывает также некоторые синтаксические и морфологические явления только с лексемами, обозначающими лицо. Так, конструкции с предикативными наречиями типа «...холодно» выражают с дат. пад. синтаксического субъекта состояние лица, а с обстоятельственными наречиями – состояние окружающей среды: Мне холодно/На улице холодно ; конструкции со страдательным залогом предполагают всегда только агентивное дополнение, таковы же неопределенно-личные и обобщенно-личные предложения, в которых синтаксический субъект выражен глагольной формой (По радио передают... Что посеешь , то и пожнешь). В суахили (и в других языках банту), по свидетельству Д. Лайонза [Лайонз 1978: 301—302], существительные классифицируются по меньшей мере на шесть родов, из которых первый род обозначает класс людей, а остальные – неодушевленные предметы (деревья, камни, абстрактные понятия).

Можно предположить, что с социальной антропоцентрической точкой зрения связано и возникновение трехродовой классификации субстантивных имен в индоевропейских языках. По свидетельству ТВ. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова, выделение подкласса одушевленных предметов среди всего живого совпадало у древних индоевропейцев с еще более ранним делением именной системы на активные и инактивные имена, которая исторически преобразилась в первичную индоевропейскую грамматическую классификацию с двумя родами – общим (одушевленным) и средним (неодушевленным), затем общий род в индоевропейских языках дифференцировался на мужской и женский род, видимо, в зависимости от половой принадлежности сначала личных имен. Т. Барроу отмечает, что «так называемые имена «общего рода», или «одушевленного рода», по своему происхождению являются именами деятеля и в подавляющем большинстве они «одушевленные» (и в основном обозначают людей), так как, естественно, имя деятеля чаще всего относится к лицу» [Барроу 1976: 194]. А. Мейе допускал уже в общеиндоевропейском языке среди «одушевленного рода» «два подрода: мужской род – для существ мужского пола или воспринимаемых как таковые и женский (имевший форму основы, производной от основы мужского рода) – для существ женского пола или воспринимаемых как таковые (например, земля , деревья и т.д.» [Мейе 1951: 367]. Трудно себе представить, что выделение признаков «активности как проявления жизненной силы – живого – одушевленного – биологического пола» происходило без осознания их человеком прежде всего в самом себе и себе подобных, а затем по аналогии в других.

Антропоморфизму в семантической системе языка, основанному на метафоричности человеческого мышления, придавал большое значение А.А. Потебня. В своей работе «Грамматический род» он определяет «человеко-образность как постоянное свойство человеческой мысли»: «Мыслить иначе, как по-человечески (субъективно), человек не может. Если под мышлением понимать ту долю умственной деятельности, которая сказывается в языке, то оно есть создание стройного, упрощенного целого из наплыва восприятий. Представить себе такое создание мысли иным, чем созданные «по образу и подобию» своему, чем внесением в познаваемое свойств познающего, мы не в силах; но свойства познающего изменяются в определенном направлении, благодаря чему возможна история мысли и ее человекообразности» [Потебня 1968: 461].

Одним из проявлений антропоморфизма в языке А.А. Потебня считал синтаксические категории субъекта и сказуемого: «Субъектом называем вещь как познающую и действующую, т.е. прежде всего себя, нашел, потом всякую вещь уподобляемую в этом отношении нашему я... Судя по тому, что до сих пор действие субъекта мы можем выразить, т.е. представить себе только человекообразно («дождь идет», как «человек идет», «я иду»), можно думать, что и вообще понятия действия, причины возникали так, что наблюдение над нашими действиями перенесено на действия объектов, так что как всякий субъект – подобие нашего я, так всякое действие – подобие нашего действия. Таким образом, отношения между понятиями: субстанция и явление, вещество и сила или качество, бог и мир – человекообразны, могут быть в нашем языке выражены лишь как подобие отношения между нашим я и его действием, в частности – его познанием вместе с познаваемым» [Там же: 7—8].