Николай Ссорин-Чайков - Топография счастья

Понятие гетеротопия, которое Соснина использует для анализа свадьбы, фундаментально для всей нашей книги. В более широком плане можно сказать, что гетеротопия счастья — это пространство, которое сформировано несколько замедленными нами (исследователями) ритмами всех этих потоков, отображение этого постоянного движения. О свадебном обряде и его индустрии счастья пишут несколько наших авторов. Но темы глав не исчерпываются этой проблематикой. В одной из глав рассматривается социальное пространство, которое создано и освоено автомобилем как вожделенным предметом мечтаний советского и постсоветского потребителя; в другой — пространство праздников успеха, которое устраивают для сотрудников коммерческие компании. Ниже я представлю эти и другие главы как точки в линиях культурных потоков и связей. А также подробнее поясню, что такое пространственный подход, причем и как рассматривающий время в пространственном разрезе, и как использующий методы диффузионизма — одной из школ в антропологии, которая в новой форме проявляется в исследованиях глобализации. В заключение я предложу предварительную типологию этого пространства — набросок этнографической карты модерна. Но начать следует с вопроса о культурной территории счастья, о культурной специфике этой категории.

Вернемся к «первой в мире карте счастья» Адриана Уайта, которую я упомянул в начале данной главы. Это распределение по странам мира самооценок самоощущения и качества жизни. Предлагаемая нами топография счастья представляет собой совершенно иную карту. Исследование Уайта построено на универсальности понятия счастья. Оно универсально, поскольку, во-первых, объективно сопоставимо, т. е. сводимо к некой единой шкале, отражением которой и является его карта мира, и, во-вторых, субъективно узнаваемо. Один счастлив потому, что купил новый автомобиль, другой — потому, что имеет возможность заниматься искусством, а кто-то просто потому, что развел костер. Но спросить, узнать и оценить, счастливы ли люди, и если да, то насколько, можно везде и всегда.

Предположим, однако, что такое же исследование проведено не в пространстве, а во времени. В этом случае вполне возможно изучать, насколько позволяют источники, степень удовлетворенности жизнью не только в современности, но и в прошлом. Однако, как отмечает медиевист Павел Габдрахманов, «подавляющее большинство [средневековых европейских] исторических текстов не содержит вообще никаких прямых и эксплицитно выраженных представлений людей прошлого о счастье и несчастье. В них обычно нет ни развернутых рассуждений о счастье и несчастье, ни даже подробных описаний переживания чувства счастья и горя, ни часто и самих слов „счастье“ и „несчастье“ в них вообще найти не удается» [12] Габдрахманов П. Ш. Имя и счастье в средневековой Фландрии // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 4 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. М.: ОГИ, 2002. С. XX. .

Даже если мы имеем дело с культурными истоками западной современности (например, с «Никомаховой этикой» Аристотеля, в которой счастье — предельная тема политической науки), нам необходимо иметь в виду, что термины, о которых идет речь, не соответствуют нашему современному пониманию. Счастье Аристотеля — это греческие eutychia (добрая судьба, удача) и eudaimonia (благополучие). Но эти термины имеют религиозные корни: слово tyche (судьба) означает также акт божества, a daimon — божественную силу, определяющую назначение человека [13] Свенцицкая И. С. Счастье и горе у древних греков // Казус. 2002. С. 16. .

Исследования культурной истории счастья подтверждают то, что очевидно и антропологу, работающему в современности. Счастье и его поиск не являются кросс-культурными универсалиями. Даже если самому слову счастье можно подобрать эквивалент в различных языках, точность перевода теряется по мере удаления от некоего культурного круга. Чем шире сравнительная рамка проекта, подобного исследованию Уайта, тем более очевидно, что измеряется некая общая удовлетворенность жизнью, а это — другой вопрос, хотя и связанный с проблематикой счастья. Исследования такого рода включают в себя допущение «по умолчанию» не только того, что понятие счастья универсально, но и того, что наиболее глубоко и по-настоящему счастливы те общества, где в наличии демократия, потребитель и средний класс западного типа, а также что весь остальной мир стремится именно к этому счастью [14] Frey В. S., Stutzer A. Happiness Prospers in Democracy // Journal of Happiness Studies. 2000. № 1. P. 79–102; Veenhoven R. Apparent quality — of — life in nations: How long and happy people live // Social Indicators Research. 2005. № 71. P. 61–86. .

В этой посылке есть своего рода удовлетворение, если не счастье. Карта мира служит здесь зеркалом, в которое с удовлетворением смотрится западный социолог или психолог как представитель западного же среднего класса. Но при этом теряется из виду, что и неуловимость счастья, и его массовая индустрия (включая и подобные исследования, которые могут быть тесно связаны с маркетинговыми стратегиями этой индустрии) — это про здесь и сейчас; и что качество жизни — это прежде всего про то, как «нормально» должно быть у «нас», причем обязательно и скоро — потому что так «у всех». Главный антропологический вопрос этой книги, таким образом, состоит в том, кто такие «мы» и кто такие эти «все». Где начинается-кончается в пространстве и во времени ареал обитания, где вводится наш «человек счастливый»? (Предлагаю ввести в научное употребление такой «вид» и назвать его «по-научному» homo felix. )

Границы этого ареала хорошо видны на российском материале. В допетровское время размышление о «щастие» и его поиск не владели умами; и то и другое — культурный импорт эпохи Просвещения [15] Кошелева О. Е. Ракурсы «щастья» в России XVII–XVIII веков // Казус. 2002. С. 108–117. . В истории происхождения имени города Счастье только одна легенда относится к допетровскому времени. Даже если версия о происхождения села Щастя в XVII веке достоверна, дискурс о счастье становится более насыщенным в послепетровское и советское время. Горе-Злосчастье русских сказок — это, конечно, яркий персонаж, который и подслушивает похвальбу молодца, и дает ему советы (в основном плохие, например «бить и грабить людей»). Даже если он и помогает молодцу (не дает, скажем, утопиться), то всего лишь затем, чтобы молодец «поклонился ему». Персонажу по имени Горе-Злосчастье не противостоит персонаж по имени Счастье. Горе-Злосчастье не столько «Не-Счастье», сколько Горе, которое, согласно А. В. Маркову [16] Марков А. В. Повесть о Горе-Злосчастии // Живая старина. 1913. С. 17–24. , тесно связано с образом Смерти. Сказ же про то, как Иван за счастьем ходил, — это не русская версия универсального фольклорного сюжета, а, скорее, фольклорная реакция на диффузию западноевропейского абстрактного понятия счастье, которое само формируется в XVII и XVIII столетиях. Но в таком русском сказе счастье — это конкретно и просто: богатство, свадьба, удача. Иван далек от морализирующих персонажей повестей-притч эпохи Просвещения, таких как Добрый Брамин Вольтера, который провел всю жизнь в поисках счастья и, самое главное, по дороге много рассуждал о тщетности таких поисков.