Николай Ссорин-Чайков - Топография счастья

Интересно, что Марксов образ далекого будущего тесно связан с образом далекого же прошлого — первобытного коммунизма. «Утром охотиться» становится заглавием популярной этнографической работы об индейцах Амазонии, которая берет в качестве эпиграфа всю вышеприведенную цитату Маркса [27] Siskind J. To Hunt in the Morning. Oxford: Oxford University Press, 1975. . Иными словами, мы видим начала антропологии. Как бы ни оценивалась фигура первобытного человека — по Локку, по Руссо или Марксу, она становится вводной и для понятия человека вообще, и для понятия «человека счастливого». Замена времени пространством происходит здесь при помощи известного этнографического фокуса. Путешествие в пространстве (этнографическая экспедиция) считается путешествием во времени назад, к живой старине, к нашим давним предкам. Этот ландшафт поисков счастья в прошлом или строительство будущего не зависят ни от того, что само счастье понимается как непостоянная единица (что оно переменно), ни от того, что есть существенные расхождения между теми же Локком, Руссо и Марксом в том, куда ведет путь к счастью.

Пока что мы определили одну только точку в нашей топографии — европейский классический век. Читая нашу книгу и имея в виду эту точку, можно увидеть некоторые современные контуры того ареала, которые, конечно, гораздо шире, чем Запад. Но это не означает, что мы, выставив универсальную карту счастья Адриана Уайта за дверь, тащим ее назад через окно. Предлагаемая читателю перспектива не универсалистская, а диффузионная. Хотя я определяю Запад как источник понятия счастья, в сегодняшнем мире четко определить границы «Запада» как культуры невозможно. Категории, созданные на Западе, обрели жизнь в других этнографических контекстах, благодаря его всемирной культурной экспансии, которая во многом была также продуктом системы Просвещения. Повседневная жизнь свадебных фотоальбомов в Индонезии, о чем пишет в своей главе Ник Лонг, невозможна ни без глобального распространения фотографии, ни без влияния европейской культуры в колониальную эпоху. Индуистская категория харма, о которой говорит Рэйчел Дуаер в главе о счастье в индийском кино, конечно, имеет свою сложную семантическую генеалогию в Индии вне культурного круга западной современности. Моральный дискурс хармы как основы социального порядка является важной чертой эстетики «счастливого конца» в Болливуде. Но, показывает Дуаер, эти смыслы сформированы как кино- и телеиндустрией Индии, где существует множество экранизаций классической мифологии, так и модернизмом Ганди и Тагора, который находится в диалоге с европейскими категориями Просвещения и Романтизма. Представления о счастливом будущем детей-эвенов северной Сибири (глава Ольги Ултургашевой) — это их реакция на «антиутопический» контекст российских и советских — по сути, колониальных — учреждений (таких, как школа-интернат и совхоз), а также образов жизни «на материке» (как на Севере называют Россию средней полосы) и особенно «в городе».

Мы видим, что на нашей карте уже не только общая точка исхода — система Просвещения, но и «этапы большого пути»: Индонезия, Индия и Сибирь, американская «глубинка» (глава Марии Золотухиной о деньгах и детях) и «американская мечта» российских сетевых торговцев (Дарья Терёшина). Эти и другие места, которым посвящены главы этой книги, — не культурные резервуары, которые подобны стоячим заводям и которые легко очертить контуром «страны и народы», а активные точки обмена, смешивания, слияния.

Ульф Ханнерс в своей работе, положившей начало антропологии глобализации, назвал современный мир «глобальной ойкуменой» [28] Hannerz U. Notes on the Global Ecumene // Public Culture. № 1 (2). Spring 1989. P. 66–75. , сознательно позаимствовав этот термин у Альфреда Кребера и диффузионистов начала XX века. Но дело не только в том, что некоторые понятия диффузионизма «работают» в изучении глобального культурного дрейфа. Наоборот, сам интерес к антропологии глобализации — это результат возрождения интереса к пространственным связям, и его можно назвать «новым диффузионизмом».

Обратим внимание, что антропология глобализации стоит на плечах постколониальных исследований, т. е. на исследованиях европейской территориальной экспансии Нового времени, а также на исследованиях этничности и национализма. Последние показали, что защита местной специфики — это не столько местная культурная реакция на имперскую и культурную экспансию, сколько заимствование современной западной матрицы этнической и национальной организации, созданной на Западе в эпоху Романтизма, иными словами — форма его культурной диффузии. В этих контекстах антропологическое внимание привлечено совсем не к «островам» культур, пока что не тронутых Западом или «современностью», а, напротив, к западным и современным культурным формам, которые глобально циркулируют, заимствуются, перерабатываются. Каналы и агенты этой диффузии в эпоху глобализации — не столько социальные группы, сколько сети. Арджун Аппадураи называет их гибкими шафтами (flexible scapes), от ландшафта ( landscape) — этношафтами, медиашафтами, финансовыми шафтами ( ethnoscapes, mediascapes, financescapes ) и т. д. [29] Appadurai A. Global Ethnoscapes: Notes and Queries for a Transnational Anthropology // Recapturing Anthropology. Satnta Fe: School of American Research, 1991. P. 191–210. Но каждый из этих шафтов, или потоков, — это не просто канал заимствования, это линия переработки, адаптации, преобразования. Таким образом, то, что я предлагаю назвать новым диффузионизмом, существенно отличается от диффузионизма рубежа XIX и XX веков. Это не исследование культуры путем сведения ее к точке заимствования, а рассмотрение исторически протекающего взаимовлияния и диалога. Как заимствование идей Локка в американской Декларации независимости и в понятии «американская мечта» является не просто копированием Локка, но и его модификацией, так же и линии связей в гетеротопии счастья — это именно линии связей, т. е. сложное сочетание единства и отличия. Рассмотрим теперь эту карту связей, или процесс диффузии, более подробно, с примерами из глав, которые составляют данную книгу.