Антон Нестеров - Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Джонатан Голдберг пишет: «Брачные союзы заключались между семьями; брак служил средством урегулирования дипломатических отношений <���…> Частная жизнь, с присущей ее приватностью, вовсе не рассматривалась, как ценность, а само это понятие не имело ни малейшего отношения к семейной жизни: бедняки всей семьей ютились в одной комнате, те же, кто побогаче, существовали в пространстве, отданном на обозрение челяди, посетителей, просителей, придворных, и т. д. <���…> Представление о «самости» ренессансный человек извлекал из неких внешних матриц… Семья же понималась как часть большого мира, как малое социальное образование, строительный кирпичик общества… Эротические отношения существовали в гораздо большем социальном контексте и были ему подчинены. Мы знаем, что браки по любви, конечно, случались… Но сами их последствия, носившие обычно катастрофический характер для социального статуса вступающих в брак, свидетельствуют, как строг был контроль». [403]

Томас Гоббс. Левиафан.Фронтиспис. Лондон, 1651

Характерно, что эссе «О любви» Фрэнсис Бэкон начинает фразой: «Любви больше подобает место на театральных подмостках, нежели в жизни». [404]

Королева посылает за Рэли корабль, сэра Уолтера арестовывают, доставляют в Лондон и сажают в Тауэр. При дворе влияние Рэли, происходившего из бедного провинциального дворянства, зиждилось исключительно на его личных качествах и не было подкреплено семейными связями и родственными обязательствами – он был одиночкой: ярким, умным, но не имевшим за собой ни поддержки аристократических родственников, ни какой-либо придворной партии. Гнев королевы должен был иметь для него самые катастрофические последствия. И стратегия, избранная Рэли в этой ситуации, напоминает ту, что была предложена Уилльямом Киллигрю сэру Роберту Кэри, когда последний хотел получить выплаты, положенные ему как королевскому наместнику в провинции, и разыгрывал для этого роль рыцаря, пылко обожающего свою даму. В Тауэре Рэли принимается сочинять посвященную королеве страстную любовную поэму, [405]в которой горько сетует на потерю расположения Ее Величества.

Как и в случае с Робертом Кэри, королева вряд ли могла (тем более, учитывая недавно заключенный Рэли брак) поверить в предельную искренность сэра Уолтера. Тем более, что параллельно с сочинением поэмы Рэли вел вполне прагматичные переговоры о своем освобождении с Робертом Сесилом, недвусмысленно предлагая расплатиться за свое освобождение звонкой монетой – долей добычи, которую захватила корсарская флотилия Рэли на испанском судне «Madre de Dios». Достаточно сказать, что после распродажи этих трофеев в Англии на несколько лет упали цены на шелка и специи. [407]Королева выступала одним из акционеров корсарской флотилии, снаряженной Рэли, и ей полагалась соответствующая доля добычи. Проблема была в том, что посланный в Дартсмут представитель казначейства не был даже допущен на борт для оценки груза, и ему было объявлено, что доля королевы составляет около 10 000 фунтов, тогда как даже прикидочная стоимость груза «Madre de Dios» позволяла рассчитывать на сумму, как минимум, вдвое большую. И вот Рэли пишет сэру Роберту Сесилу из Тауэра:

«К Вашему вящему удовольствию, милорд: сэр Джордж Кэрью договорился со мной касательно того, как Ее Величество может получить доход от каррака, каковое предложение было сделано мною раньше. Право слово, мною движет не стремление приписать себе какие-то заслуги, а лишь надежда обрести свободу и, возможно, благосклонность Ее Величества…

Вкратце сообщаю Вам милорд: из пятисот тысяч тонн груза на борту судна Ее Величеству принадлежит лишь тысяча сто тонн, < что составляет> в денежном выражении восемнадцать тысяч фунтов, причитающихся Ее Величеству, но к ним еще следует полторы тысячи фунтов компенсации, в каковую сумму обошлось Ее Величеству снаряжение двух кораблей… Окончательная же прибыль Ее Величества от экспедиции составляет одну десятую часть <���от общей добычи>, а от двухсот тысяч фунтов (так я оцениваю стоимость <���груза> каррака) это составит лишь двадцати тысячи фунтам, ибо я знаю, что Ее Величество не станет отчуждать права у своих подданных <���…> Если бы Ее Величество организовала это плавание, взяв все издержки на себя, оно обошлось бы ей в сорок тысяч фунтов, тогда как экспедиция стоила ей лишь полторы тысячи, не считая двух ее кораблей. Вместо двадцати тысяч фунтов <���причитающейся Ее Величеству добычи> я подношу сто тысяч, не задевая никого <���из тех, кто выступал организаторами экспедиции>, а поступаясь лишь своими интересами, что надеюсь, будет сочтено <���проявлением> исполненного глубокой веры искреннего желания услужить ей.

Восемьдесят тысяч фунтов – это более, чем когда-либо случалось кому-то преподнести Ее Величеству в дар. Если Богу было угодно их мне ниспослать, я надеюсь, Ее Величество соизволит их принять по своей великой доброте». [408]

На следующий день после этого письма королева подписывает приказ об освобождении Рэли. [409]

Здесь мы можем видеть, что с разными партнерами по коммуникации Рэли выбирает разные стратегии поведения: с лордом Бёрли он откровенно торгуется, с королевой же ведет себя, как отвергнутый влюбленный. Но все эти действия направлены к достижению одного результата: ему надо получить прощение за тайный брак, лично задевающий королеву. При этом Елизавета знает как об адресованной ей поэме, так и о предлагаемой Рэли сделке. Казалось бы, одно несовместимо с другим. Но в итоге Рэли получает чаемую свободу – как Роберт Кэри получает причитающееся ему жалованье. Елизавета не была столь тщеславна, чтобы не видеть истинных, прагматичных мотивов своих подданных, однако в обоих случаях она принимает их «игру», не объявляя ее лицемерием. И Рэли, и Кэри в соответствующей ситуации просто выбирают определенный код поведения, ориентируясь на соответствующий культурный образец: рыцарь и прекрасная дама. И несмотря на то, что сама ситуация, в которой они этот образец «разыгрывают», лежит в совершенно иной плоскости, их поведение принимается партнером – и, более того, определяет его рисунок поведения. Здесь действия сторон каждый раз строятся как маленький спектакль внутри определенного поведенческого сценария-парадигмы и в рамках этого сценария рассматриваются как совершенно легитимные. Следующая интеракция может предполагать совершенно иной сценарий – и иной рисунок ролей. Маски легко меняются – порой на взаимоисключающие, но это не порождает сбоя в восприятии партнера. А из этого следует, что мы имеем дело с совершенно иными представлениями о единстве личности: для той эпохи личность человека носит «фасеточный» характер – она сложена из отдельных изолированных поведенческих паттернов, диктуемых данной ситуацией и успешных в той мере, в которой партнер по общению считывает этот паттерн и готов его принять.