Антон Нестеров - Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

И лишь смерть «фиксирует» личность, придает ей завершенность и окончательность. Как писал Самуэль Дэниел в «Траурной поэме на смерть графа Монжоя»:

Устами Монжоя Дэниел говорит в поэме:

До момента смерти человек пребывает всего лишь открытой возможностью, о которой Августин сказал: «Все мы – гусеницы ангелов». Возрождение несколько изменило эту формулу, сделав акцент на индивидуальном волении человека – оно подняло на знамя рассуждение Пико делла Мирандолы о том, что «человек – творение неопределенного образа». Творец долго не мог найти его обличье, ибо «все было распределено». И тогда «установил лучший творец, чтобы тот, кому он не смог дать ничего собственного, имел общим с другими все, что свойственно отдельным творениям… и, поставив его в центре мира, сказал: „Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению… Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, божественные“. Можешь стать, – продолжает Господь, – растением, животным, небесным существом, ангелом и сыном Бога». [419]

Мартин Дрошаут. Джон Донн.1633. Национальная портретная галерея, Лондон

Так видела человека эпоха. И только понимая это, мы поймем, что на самом деле двигало Джоном Донном, когда он, зная, что неизлечимо болен и предвидя свою кончину – сам направлял события последних дней. За неделю до смерти он призывал к себе художника и просил того сделать предсмертный портрет, для которого позировал, завернувшись в саван.

Наше сознание готово увидеть в этом жесте нарочитость, но для Донна и его современников все было совсем иначе. Недаром еще раньше в одном из писем Донн провел границу между «доктором Донном» – священником и проповедником собора Святого Павла и «Джеком Донном» – автором юношеских фривольных стихов (ср. ил. 48 и 76). Тот опыт, который лежал до обращения принятия сана, Донн сознательно откинул – заметим, он вовсе не перестал писать стихи, но на смену страстной любовной лирике пришла лирика религиозная – не менее напряженная и эмоциональная. Донн выбрал тот образ, который он считал наиболее себе соответствующим, и постарался зафиксировать его перед смертью в портрете. И когда Донн позирует в саване, им движет вовсе не позерство, не тщеславие, а стремление придать всей своей жизни смысл и форму, обозначить ту точку, к которой было устремлено все его существо. В проповеди, прочитанной на Пасху 1616 г., Донн говорил: «Если апостол Павел мог произнести: "Я каждый день умираю" [1 Кор. 15, 31.] <���…>, то нет палача, который способен был бы вызвать трепет в святом, сказав: "Завтра ты умрешь", ибо ответом ему было бы: "Увы, я умер вчера, и вчера же исполнилось тому уже двенадцать месяцев, и семь лет, и было так каждый год, месяц, неделю и час, прежде чем ты сказал мне о том". Нет ничего ближе к бессмертию, как ежедневное умирание, ибо нечувствительность к смерти есть бессмертие; и тот лишь никогда не вкусит смерти, кто подготовлен к ней непрестанным размышлением: непрестанное переживание смертности есть бессмертие». [420]Момент смерти есть окончательная «точка сборки» личности. [421]

Возлюбленная, о которой мечтают поэты. The Extravagnat Sheperd. London, 1653

Как мы видим, возрожденческая личность во многом отличается от личности современной – она имеет иную структуру, иной рисунок поведения, реакций и репрезентаций, и мы должны быть крайне осторожны в своих суждениях о поступках людей той эпохи и их мотивациях, иначе мы рискуем перенести наш собственный опыт на прошлое, увидеть в нем всего лишь собственную проекцию, [422]что не приблизит нас к его пониманию, а лишь отдалит.

Эпиталама, «свадебная песнь», – жанр настолько «консервативный», накладывающий жесткие ограничения как на возможные ходы и мотивы внутри текста, так и на их разработку, что исследователи, как правило, не питают к нему глубокого интереса. [423]

Однако если сделать шаг за пределы поля «чистого литературоведения» и взглянуть на то, как стихотворные эпиталамы в ту или иную эпоху взаимодействовали, с одной стороны, с другими видами искусства, а с другой – с социальными практиками, мы несколько иначе увидим саму природу этого жанра.

Наш интерес привлекла эпиталама Джона Донна, написанная по случаю бракосочетания 26 декабря 1613 г. фаворита короля Иакова I Английского [424]Роберта Карра (1586–1645), графа Сомерсета (ил. 47), и леди Фрэнсис Говард (ил. 46), графини Саффолк, в предыдущем замужестве леди Деверо, графини Эссекс.

Роберт Карр был в 1613 г. едва ли не самым влиятельным, после короля, человеком в Англии. Как говорили его недоброжелатели, юному Роберту Карру посчастливилось «на редкость удачно упасть с лошади». Произошло это в сентябре 1607 г., когда во время королевской охоты лошадь Карра понесла: наездник упал и сломал ногу на глазах у короля. Несчастье, постигшее стройного, хорошо сложенного юношу из благородной шотландской семьи, не могло остаться без внимания Иакова. Карр был поручен наблюдению королевского лейб-медика, а сам король неоднократно навещал больного, часами просиживая у его постели.

Николас Хилльярд. Иаков I.1614. Королевская коллекция

Падение обернулось для Карра стремительным возвышением: в 1607 г. Карр получает во владение Шерборнское поместье, конфискованное у одного из фаворитов Елизаветы I, сэра Уолтера Рэли, обвиненного в государственной измене, в 1611 г. его жалуют титулом виконта Рочестерского, в 1612 г. он становится личным секретарем короля, членом Тайного Совета, кавалером Ордена Подвязки, в 1613 г. (накануне свадьбы) получает титул графа Сомерсета [425]… Не в последнюю очередь это стремительное восхождение Роберта Карра к вершинам власти объясняется еще и тем, что в глазах Иакова I юноша заменил преждевременно умершего наследника престола, принца Генри (1594–1612).