Антон Нестеров - Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Известна история о том, как поэт Эдмунд Спенсер несколько часов дожидался аудиенции у своего покровителя Филипа Сидни. Наконец, протомив посетителя несколько часов в приемной, Сидни соизволил к нему выйти: да, он знал, что его ждут, но не мог оторваться от чтения «Королевы фей» [410]– написанной Спенсером! Современное сознание склонно трактовать эту ситуацию как демонстративное аристократическое пренебрежение по отношению к тем, кто стоит ниже на социальной лестнице: в жилах Сидни текла королевская кровь, тогда как Спенсер был всего лишь сыном купца, занятого розничной торговлей платьем. Но возможна и иная интерпретация: Сидни подчеркнуто вел себя со Спенсером как поэт – с поэтом. Очарованный «Королевой фей», он забыл о реальности – это ли не высшая похвала автору поэмы! То, что в одной парадигме прочитывается как унижение, в другой превращается в апологию.

Вспомним здесь шекспировского «Гамлета». Поведение принца с теми, кто окружает его в Эльсиноре, строится именно на «фасеточном» принципе: с Горацио, Полонием, Лаэртом, Розенкранцем и Гильденстерном и другими он каждый раз разыгрывает определенную интермедию, диктуемую только данной ситуацией и почти никак не связанную с тем, как он проявлял себя в предшествовавший этой ситуации момент. За патиной времени мы не всегда различаем острую актуальность, которой проникнуты шекспировские пьесы: как не парадоксальным покажется это сравнение, «Гамлет» был не менее «злободневен», чем «Отцы и дети» Тургенева.

Исаак Оливер. Портрет молодого джентельмена (Филипа Сидни?).Ок. 1580. Коллекция Бергера, Денвер. Музей королевы Виктории и принца Альберта, Лондон

Само «фасеточное» сознание и обуславливаемый им выбор линии поведения в каждой ситуации не в последнюю очередь связаны с тем, что английской жизни той поры была присуща очень сильная социальная динамика, когда сотни людей стремительно всходили по социальной лестнице – а значит, социальный опыт, приобретенный им в детстве и юности внутри той среды, выходцами из которой они были, переставал работать, и они нуждались в усвоении новых типов поведения, часто – контрастных по отношению к тем, которые были привиты им изначально. Так, Томас Мор – сын лондонского адвоката, пусть даже весьма успешного, но – живущего с судебных гонораров, возводится в рыцарское достоинство, становится спикером Палаты общин, а затем и лорд-канцлером и доверенным лицом Генриха VIII. Спенсер – сын мелкого купца – получает пожалованные ему Короной солидные земельные владения в Ирландии – континентальной колонии Англии и становится уважаемым джентльменом-землевладельцем. Кристофер Марло – сын сапожника – получает степень в Кембридже. Шекспир – сын перчаточника – получает личный герб и покупает второй по величине дом в родном городе. [411]

Все это формировало своеобразную привычку «к полифоническому переживанию толпы-в-себе, – как определяет это исследователь ренессансного искусства М. Н. Соколов, – переживанию разных социальных ролей, которые соизмеряются с единой и универсальной божеско-человеческой школой, подобно тому как красота и безобразие не противостоят антагонистически, но составляют ступени единой платонической лестницы, иллюстрирующей умственное просветление материи». [412]

Приведем в качестве характерного примера гороскоп, составленный для себя Иоганном Кеплером, когда ему было 26 лет: «Человеку этому на роду написано проводить время главным образом за решением трудных задач, отпугивающих других… Даже непродолжительное время, проведенное без пользы, причиняет ему страдание… Вместе с тем он питает к работе непреодолимое отвращение, столь сильное, что часто лишь страсть к познанию удерживает его от того, чтобы не бросить начатое. И все же то, к чему он стремится, прекрасно, и в большинстве случаев ему удавалось постичь истину…

Причины кроются отчасти во мне, отчасти – в судьбе. Во мне – гнев, нетерпимость по отношению к неприятным мне людям, дерзкая страсть строить насмешки и потешаться, наконец, неуемное стремление судить обо всем, ибо я не упускаю случая сделать кому-нибудь замечание. В моей судьбе – неудачи, сопутствующие всему этому. Причина первого заключается в том, что Меркурий находится в квадратуре с Марсом, Луна – в тригоне с Марсом, Солнце – в секстиле с Сатурном, причина которого – в том, что Солнце и Меркурий пребывают в VII доме…

Авраам Боссе. Меланхолия.1634–1650. Британский музей, Лондон

Храбрость в жизни, преисполненной опасностями, чужда ему, возможно, потому, что эти аспекты не имеют отношения к Солнцу. Примерно так обстоит дело с легкомыслием, отсутствием храбрости, гневливостью, пристрастиям и всем прочим, в чем его обычно упрекают. Теперь речь должна идти о сторонах его состояния и характера, снискавших ему определенное уважение: о скромности, богобоязненности, верности, честности, изяществе. Наконец, нельзя не упомянуть о том, что заложено в середине или из чего смешивается хорошее и дурное: например, о его любознательности и тщетном стремлении ко всему самому возвышенному». [413]Из этого описания мы видим: личность воспринималась в ту эпоху как сложный ассамбляж качеств чрезвычайно разнородных, едва ли не исключающих друг друга, и проявляющихся сообразно той или иной ситуации.

Своего рода комментарием к этому представлению является мемориальный портрет сэра Генри Антона работы неизвестного художника (ил. 42). Советник королевы, солдат, посол, радушный хозяин поместья – все эти, как и множество других ролей сэра Генри, которые ему приходилось играть при жизни, разом представлены на картине, в чем-то напоминающей иконописное житие с клеймами – и все же разительно от него отличающейся.

За всей этой сменой ролей-масок, игрой на сцене мира мыслилась и некая константа, присущая человеку и данная ему от рождения, в силу принадлежности к определенному роду. Так, друг поэта, «образцового придворного», политика и полководца Филипа Сидни (ср. портреты на с. 126, 240, 241) Фулк Гревилл, составивший его первую биографию (а по сути – апологию, но не Сидни-поэта, а Сидни-политика, посвятившего жизнь служению английской Короне) писал: «Людям свойственно разбираться в породах лошадей и домашнего скота, но немногие из нас дают себе труд помыслить, что подобно тому как разные гуморы, смешавшись в теле человека, определяют его телосложение, [414]так и каждая семья имеет преобладающие качества, которые, соединившись в тех, кто вступает в брак, определяют тинктуру потомков». [415]Личность человека мыслилась как предопределенная качествами семьи, рода. Устойчивый, из поколения в поколение наследуемый набор качеств рода можно обозначить как неизменную и известную хотя и податливую, подобно глине, основу личности. Все многообразие индивидуальных проявлений – масок, ролей, поступков – человека выступало как форма для этой основы. Девиз фамильного герба пытался зафиксировать в абстрактной идее эти характерный черты, передаваемые родом из поколения в поколение. [416]Личность здесь не спонтанно творится всякий раз, а отливается в ту или иную форму.