Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Дом вообще изобиловал чуланами всех типов и размеров – теплыми и холодными, опять с разными степенями холода: от легкой прохлады до пылкого мороза, и каждый чулан был населен предметами съедобными и несъедобными, сообразно с его атмосферой и светоустройством. Был чулан и около самой кухни, был и под железной кровлей; там, в самом сухом месте, но почти на вольном воздухе, висели гирлянды сушеных грибов и сушеных же яблок и пучки с сухими травами: укропом, полынью, зверобоем, чередой.

Купчиха. Конец XIX – начало ХХ в.

К столовой примыкала девичья, где жила верхняя горничная, прислуживавшая при столовой. Тут пребывал собственный нянин самоварчик, из которого она любила попивать особый чаек с горничными или с деревенскими гостями, приехавшими на побывку к кому-либо из прислуги. Кроме прямого своего назначения девичья служила какой-то уютной приемной для встречи отца и особенно матери с деревенскими посетителями и со всеми, кто шел в дом черным ходом. Тут и пахло уже деревней: на стенах висели деревенские портреты в затейливых рамочках, никогда не переводились деревенские гостинцы – ржаные лепешки и крепковатые пряники…

«Черной лестницей»… столовая соединяется с «черным крыльцом» и с кухней. В дом не проникал никакой кухонный чад; кухня была внизу, особо от жилых помещений… В кухне была не только русская печь, но и европейская плита с духовым шкафом, но тут все было на старорусскую стать: деревянные стены, деревянный стол и скамьи под образами. Образа черные, как в курной избе, стояли в переднем углу на полке, покрытой белым полотенцем, точь-в-точь как в деревенской избе, и с тою же вербою и пасхальными яйцами, хранимыми у образов от Светлого дня до Светлого дня. В кухне обедала вся прислуга. На стол полагали деревенский домотканый льняной столешник, на него ставили широкую чашку со щами…

Нижнее жилье дома с особыми «парадным» и «черным» крыльцами и ходами делилось… на две части: в одной, под сводами, помещалась прачечная… и «молодцовская»… в другой – в шесть комнат – жили дочери и «средние» сыновья отца от первого брака, с гувернанткой Ольгой Ивановной и с особой «барышниной» горничной.

Островский, бытописатель купечества, только раз вывел «молодцовскую»: «Небольшая приказчичья комната; на задней стене дверь, налево в углу кровать, направо шкаф; на левой стене окно, подле окна стол, у стола стул; подле правой стены конторка и деревянная табуретка; подле кровати гитара; на столе и конторке книги и бумаги». Если прибавить к этому инвентарю деревянные большие счеты, косоватое хмурое зеркало в раме, портрет Александра II под стеклом на стене, растрепанный не то «песенник», не то «сонник» или тот и другой, перепутанные листами в одну книжку без начала, без конца… то молодцовскую в нашем доме не нужно описывать. Следует только добавить, что их было две – одна для приказчиков помоложе и для мальчиков, другая – для знавшего себе цену Ивана Степановича.

В трех комнатах второй половины нижнего жилья жили сестры; у старших сестер главной достопримечательностью для нас был туалетный столик, весь в белой кисее и голубых бантиках, с флаконами духов. Старшие сестры были большие рукодельницы, и у них в комнате всегда стояли пяльцы; вышивали гладью по полотну, работали «строчку»: в полотняных простынях и наволочках делали особую решетку и покрывали ее узорами; шили по канве бумагой, шелком, шерстью, вязали кружева. Гардины и занавесы на окнах, подзоры у кроватей, скатерти на столах – все было работы сестер. На стене висела этажерка с златообрезными книгами в коленкоровых переплетах, полученными в награду братом Михаилом. Но эти хорошо переплетенные Пушкин, Гоголь, Лермонтов читались не слишком усердно; гораздо усерднее читались романы и журналы, которые брали из библиотеки…

Комната младших сестер не имела своих достопримечательностей, кроме географических карт, глобуса и образа Спаса – копии с того, что висел в зале наверху.

Было еще две комнаты – самой старшей сестры Настасьи Николаевны, вдовы, вернувшейся в родительский дом, и брата Михаила, студента университета.

В Настиной комнате, темной и угрюмой, с окном, зачем-то от древних времен накрепко закрывавшимся чугунным болтом, с «угольником» в три образа, для меня была одна замечательность: альбом гравюр на дереве к Шекспиру… У Насти же был Мей… и два-три переплетенных тома… «Нивы».

Мишина комната в одно окно в сад была нашей классной: брат Михаил, студент Московского университета, был первым моим учителем… Я любил с учебником в руках валяться на кровати брата Михаила и рассматривать висевшую над нею цветистую олеографию «Венки» Якобия… Под олеографией висело расписание лекций юридического факультета…

Мы обошли весь дом, но заглянули далеко не во все его темные комнаты, закоулки, прихожие и чуланы. Как в настоящем «старом доме», их в нем было очень много, и самых неожиданных.

Дом был очень тепел. Голландские печи из белых блестящих изразцов хорошо хранили тепло, копя его под медными затворами и распуская по комнатам через медные же отдушники.

Службы – из красного кирпича – тянулись вместо забора;…здесь, под зеленой железной кровлей, были дворницкая, конюшня, каретный сарай, кладовая с сухим подвалом, погреб-ледник, дровяной сарай…

Б. М. Кустодиев. Купчиха на прогулке

Двор от сада отделялся высокой решеткой с плотно притворенной калиткой. Невдалеке от калитки жил в конуре сторож сада – суровый Бисмарк; к его конуре мы боялись подходить; с ним шутки были плохи… Бисмарка на ночь спускали с цепи…

Сад занимал около десятины земли: с северной стороны в него упирались сады четырех владений по Елоховской; с востока с ним были смежны сады двух владений по Немецкой» (62; 81 – 106).

«Цитата» из С. Н. Дурылина, хотя и далеко не полная, получилась весьма обширной: странным образом мемуаристы из купечества гораздо больше уделяли внимания обстановке своего жилья, нежели дворяне. Но зато читатель может представить себе житье-бытье московского купца 1-й гильдии в доме, который все же был тесноват: ведь кормить, вместе с прислугой, приходилось до тридцати человек! Чем не барское житье…

Жизнь в домах ветхозаветного купечества текла неторопливо и размеренно, а, следовательно, такой же была жизнь и на заселенных им улицах. П. Вистенгоф писал: «Но в самое то время, когда большой город живет такою светскою, разнообразною жизнью, другая его половина, отделенная лишь небольшою рекою, представляет совершенную противоположность его шумной разгульной жизни. Житель Замоскворечья (разумеется, исключая некоторых домов, где живут дворяне) уже встает, когда на Арбате и Пречистенке только ложатся спать, и ложится спать тогда, как по другую сторону реки только что начинается вечер. Там – жизнь деятельная и общественная, здесь – жизнь частная, спокойная, которая вся заключается в маленьком домике и его семейном быте; в длинных, пересекающихся между собою переулках вы не видите почти никакого движения, и редко прогремит там щегольская карета, на которую почти всегда высовываются из окон» (38; 20–21).