Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Дочери старшие также только посидели в пансионах, и из пятерых «кончили» пансионы, кажется, только двое. Две же последние, чье воспитание пало на мамину долю, окончили с медалями полный курс казенной женской гимназии». Но тут следует отметить, что вторая супруга Дурылина была несколько иного происхождения, а именно, незаконной дочерью одного из Дашковых, не оставленная в юности попечением знатной дворянской семьи. Петербургский (!), новой формации купец М. А. Лейкин в 20-х гг. XIX в. старших сыновей отдал в Высшее училище, позже преобразованное во 2-ю классическую гимназию, младший даже закончил Технологический институт, старшая дочь училась в пансионе, к ней недолго ходила учительница музыки, но «Егор Тихонович, заметив учебник французского языка у дочери, рассердился, говоря: «Не пригоже, чтобы дочь знала язык, которого не понимает ее отец» (103; 74–75).

Судя по разным мемуарам, это соображение очень типично: дети не должны быть умнее родителей.

Помимо еды, карт, сплетен и тому подобных простейших занятий видное место в быту занимала церковь. В семействе Вишняковых «вся семья должна была ходить ко всенощным и обедням в праздники и воскресные дни. Уклонение от этой обязанности допускалось лишь в редких и исключительных случаях: болезни или экстренного, не терпящего отлагательства дела.

При замкнутости семейной жизни и отсутствии общественных интересов церковь служила центром, объединявшим небольшой мирок прихода. Если прихожане и не были официально знакомы между собой, то, во всяком случае, были друг другу хорошо известны. Каждое семейство имело свое определенное место…

Посещение церкви имело не только смысл религиозный, но служило и к поддержанию общественного инстинкта, давая возможность видеться с соседями, перекинуться словечком со знакомыми, узнать местную новость, а дамам, кроме того, рассмотреть или показать новый покрой мантилии или модного цвета платье… Всякое мелочное наблюдение было… ценно и давало материал для расспросов и разговоров.

– Что бы такое значило, что Ольги Семеновны не было нынче у обедни? – спрашивала мать.

– Разве не было? – отзывался кто-нибудь. – А как будто она была.

– Не была! Я нарочно в их сторону поглядывала. Была Авдотья Васильевна, Петр Петрович, Иван Петрович, Катерина Гавриловна, а ее не было. Уж здорова ли?

– Кажется, ничего такого про нее не слышно. Уж не уехала ли на богомолье куда?

– Разве собиралась? Недавно была у меня Аграфена Харлампиевна. Она ничего не говорила.

– Не была ли она у Петра и Павла в приходе, с Сорокоумовскими вместе?

– В такой-то праздник? Неужели от своего прихода ушла? Как будто не очень складно…

В другой раз между дамами можно было прислушаться к такому разговору:

– А на Кочетковой-то (имярек) новое платье было, серое, с оборками. Ничего, сидит на ней складно, и фасон хорош, мне нравится, – говорит моя мать.

– Что вы, что вы! – возражает сестра Надежда Петровна… – Это платье я на ней видела еще в прошлом году, за обедней у Усекновения главы. Фасон старый, уж теперь с оборками не носят.

– Да вы о каком говорите?

– О сером пудесуа…

– Ах, это не то! То, что я видела, это, наверное, гроденапль. У Прохоровой раньше похожее было. Что хотите, это гроденапль.

И так далее…» (184; 263–264).

Вполне понятно, что о какой-либо модной нынче «духовности», хоть в религиозном, хоть в любом ином смысле говорить здесь не приходится. Вишняков и отметил это в своих воспоминаниях особо: «Вследствие отсутствия каких бы то ни было общественных интересов все внимание сосредоточивалось на семейных и родственных отношениях. Все разговоры вращались на том, что произошло или имеет произойти в кругу нашей родни. Такая замкнутость влекли за собой, разумеется, односторонность и узость воззрений. С моим детством совпали такие крупные события, как европейские волнения 1848 и 1849 годов и венгерская кампания, а между тем для меня они прошли незамеченными… Да у нас и некому было интересоваться политикой. Самое большее, если кто-нибудь из старших братьев скажет за ужином:

– В «Московских ведомостях» пишут, что французы (или немцы) взбунтовались, и у них там происходят большие беспорядки.

Вот и все. Конечно, это должно было пройти незамеченным. Для обывателей Большой Якиманки, по-тогдашнему, такие известия имели куда меньше интереса, нежели, например, недавняя кончина Андрея Петровича Шестова, бывшего популярного градского головы, и свата его Петра Михайловича Вишнякова. Этих хорошо знали, о них можно было поговорить. А то какие-то там французы и немцы бунтуют! Очень нам нужно!» (184; 276).

А между тем европейские революции 1848–1849 гг. привели к резкому изменению русской внутренней политики: наступила эпоха крайней реакции. Поход русской армии в революционную Венгрию вызвал сильное падение кредитного рубля. В самой Москве шли ожесточенные споры западников и славянофилов. Но это было в другой Москве, на других улицах…

Естественно, что и книги писались не про обывателей Большой или Малой Якиманки либо Полянки. Все у тех же Вишняковых «легкая тесовая перегородка отделяла мою детскую от соседней комнаты, где брат Миша устроил себе «библиотеку». Составляли эту библиотеку книги, случайно приобретенные у [репетитора] Карла Ивановича; они были красиво расставлены на садовых зеленых этажерках и не имели, кажется, никакого другого назначения, кроме декоративного» (184; 260).

Жизнь была спокойной и сытной, но простой, даже растительной, по принципу – «Не красна изба углами, красна пирогами». «Углы», и верно, были просты. В огромном владении Вишняковых («отцовский дом состоял собственно из соединения двух каменных зданий: переднего, главного, двухэтажного с мезонином, выходившего на Малую Якиманку, и заднего трехэтажного, стоявшего во дворе»), за исключением расположенных в бельэтаже больших, высоких и светлых, лучших во всем доме комнат – залы и двух гостиных, которые, «по обычаю того времени… предназначались исключительно «для парада», то есть для приема гостей. В будничные дни эти покои, лучшие во всем доме, веселые и приветливые… казались никому не нужными и представляли из себя пустыню. Редко кто заглядывал в них; не было даже принято, чтобы мне, ребенку, там побегать и порезвиться…

Настоящие жилые комнаты, отличавшиеся сравнительно скромными размерами, низкими потолками и небольшими окнами во двор, занимали именно третий этаж второго дома» (184; 257–258).

Жившее замкнуто, купечество мало показывалось на улице. Разве что на народные гуляния в Сокольниках или под Новинским купцы выезжали на тысячных рысаках, причем разряженные в шелка и парчу и украшенные бриллиантами купеческие жены откидывали полы шуб, чтобы был виден дорогой мех (в ту пору шубы шились мехом внутрь). Но было купеческое мероприятие, выливавшееся на улицу, – купеческая свадьба. Известный юрист А. Ф. Кони в воспоминаниях поместил особый очерк ее. Будучи студентом, он дважды в неделю давал уроки в купеческом семействе в Рогожской части – за 5 руб. в месяц: «В конце урока, столь щедро оплачиваемого, мать моей ученицы – в шелковой повязке на голове и в турецкой шали – заставляла меня непременно выпить большой стакан крепчайшего чаю и «отведать» четырех сортов варенья. Так сливалось у них – людей весьма зажиточных – расчетливость с традиционным московским гостеприимством» (184; 294). Надобно пояснить, что традиция угощения чаем в Москве, прозывавшейся «чаевницей», была возведена в ранг закона. Не напоить чаем любого пришедшего было невозможно. Угощали на кухне чаем дворника, носившего дрова по квартирам или собиравшего квартирную плату, «мальчика» из магазина, принесшего корзину с покупками, почтальона. Даже в жандармском управлении, прежде чем приступить к допросу, офицер требовал у солдата «чаю для господина арестованного».